Были вечера и были ночи, наброски наших фигур в ходе этой истории я лучше воспроизвожу в темноте, так как тогда стиралась способность соображать, могло быть молчание, отказ от стычек по разным побудительным причинам, ночные встречи могли еще быть капитуляцией при победе далеко не фехтовальной тактики, а чисто земного притяжения.
Но жизнь ведь не проходит в заданной тьме, потому что тьмой все только должно кончиться, конец всегда в невидении, и поэтому мы опасливо убегаем от неясных ситуаций к резкому свету дня. А он калечил нас все больше, и никто ни к кому не спешил на помощь, потому что надобности в этом мы не испытывали. Видимо, я была ужасна, потому что только сама была своим средоточием и давала это понять. Но это был не обычный эгоизм, а нечто опаснее, поскольку в игру входила не физическая природа женщины, а все, что я собою захватила: мои устремления, мои недоговоренности, моя шкала ценностей, моя профессия, высасывающая, как пиявка, и приводящая к анемии других, возле меня. И так вот бледнела наша связь, пораженная немочью совместного обращения жизненных элементов; мы не могли быть сообщающимися сосудами, поскольку слишком многое нас отличало друг от друга при данных условиях. Вот и должна была прийти компенсация, знахарская терапия от этого недуга диспропорций, но каждый такой способ создает в нас новые антитела — пришли недомогания, фобии, травмы, ничего они не излечивали, антитела всегда как-то функционируют, а здесь они были нехваткой природной терпимости к кустарному лечению. Антитело — ну да, понятно, чужой элемент. Но это же не все, необходимость ассимиляции имеет разные плоскости, с остро отшлифованными гранями, в этой призме преломляются краски повседневности, но это не только оптика, не только выводы из наружных наблюдений, потому что потом, увидев слишком много, ощущаешь органы зрения уже повсюду, во всех частях тела, во всем разуме множатся эти метастазы. Это уже не физический опыт, это метафизика, сверхъестественная сила, которой мы не управляем, но в таких случаях она, это мы точно знаем, является единственной центробежной силой, она выбрасывает людей за пределы взаимопонимания. А там уже не видишь другого человека, зато можно вдоволь, досыта вглядываться в себя. Иногда испытываешь еще немного раздражения, что другой человек не удержался на дорожке, что это именно он вызвал крушение, потому что сам себя никто никогда виновным не считает. Остается только пренебрежение к способностям партнера, немного презрения к тому, что он не взял первое серьезное препятствие, а раз уж охватил страх, вот и улизнул при катастрофе. Только, ах, простота, какая же дорожка бывает без препятствий? Об этом надо на старте знать, а нам кажется, что мы с самого начала в этом разбирались как нужно, что мы-то держались хорошо, да вот напарник с чем-то в себе не справился. И не желаем помнить, что и нам в этом соревновании по спаренному бегу на раз приходилось сбавлять ход, озираться по сторонам, искать причины, что же это нас привело в наивное изумление, какие такие непредвиденные обстоятельства. Я очутилась на обочине, немного в синяках, не буду подсчитывать, что и как у меня болело, болезненнее всего был факт, что я вновь готова была утратить равновесие от чьего-то призыва. Унизительно, что во мне еще были подготовленные места для ударов, что я еще могу застывать, свернувшись, без движения, как зверь. Этим надо было заняться прежде всего, а не любопытством относительно первопричин; не высовывать голову над насыпью, чтобы убедиться, как там чувствует себя мой соперник по столь гротескно закончившемуся совместным сальто-мортале состоянию.
От этой ошибки, сочтя все происшедшее всего лишь средством для закалки чувств, я справилась довольно быстро, потерла ушибы и пришла к выводу, что как-то обошлась без обычных осложнений. Ну что ж, я узнала еще одно мерило, но состояние, в общем, неплохое, вроде размяла кости, и с той поры уже ничто не давило мне на темя, была я, как говорится, жестоковыйной. Только преждевременной оказалась эта гордыня, потому что результаты скоро дали себя знать, в новом аспекте этой истории.
Сейчас я так это определяю, процедив через фильтр времени мелкий сор: в первой истории меня сразила напряженность, хотя никогда не было скучно. Во второй одолела скука, которая в конце концов перешла в напряженность. И утомление, угнетение скукой, эта мелочность поступков, болотный маразм топких дней, неточность тем, поскольку они не попадают в точку пересечения производственных интересов, — таково было это второе, открывшееся, хотя давно уже пробивавшееся наружу положение вещей. А поскольку я уже не могла себе позволить оценку видимостей, даже не очень обременительных, то довольно рискованно, хотя уже без обиняков, сопоставляла нас друг с другом по обманной, выгодной для себя шкале оценок, а ведь то, что мы в своем индивидуальном опыте ставим выше всего, должно также увенчивать и других. Эта иерархия оказалась невозможной, и все чаще не о чем было говорить, пресными становились минуты, отведенные для размышлений там, где дело касалось надстройки, так называемого потребления произведений искусства, потому что каждый слышал и понимал нечто иное, а с осознанием этого слова становились бессодержательными, молчание — пустотой.
И в этой замкнутости, все больше затвердевающей, когда мне уже не хотелось ничего себе внушать, я отстаивала свою правоту щитом резонов. А тон их был такой: нельзя никого принимать вопреки внутренней настроенности, вопреки собственной любви, лишь бы изведать любовь; нельзя любить назло тому, что когда-то не удалось; нельзя считать летнее приключение дальнейшей жизнью без приключений; нельзя думать, что будущее соединит две тропинки в одну дорогу, если с самого начала у них разный грунт. И не стоит верить, что иногда кто-то может перекроить кого-то, изменив его содержимое, чтобы вылепить по образу и подобию своему.
Все эти смертные грехи я совершила и пришла к тому, что некому исповедаться, чтобы взаимно отпустить грехи. А потом и это оказалось ненужным: и перечень прегрешений, и память о них, и все виражи.
Но получилось так, что крах этого случайного «акционерного общества без ответственности» я пережила понурившись, падая вниз, в огонь самосожжения. На какое-то время надо мной разорвался горизонт. И в этом поле зрения я как бы ослепла — и наступило время, доселе еще не предчувствованное, когда замкнулся эллипс бессмысленного существования. Сегодня мне очень трудно разложить на первичные элементы эту реакцию. И я корю себя, когда возвращаюсь к предыдущим страницам, за то, что бреду в описании тогдашних событий по параболе, избегаю фактов, которые вот здесь, в этом месте рассказа, что-то бы объяснили. Но я и тогда не могла себе многого объяснить. Просто обстоятельства вытолкнули меня из жизни, которую я уже сочла оптимально разрешенной и, несмотря на все, никак не препятствующей мне покинуть тандем. Разумеется, ценой какого-то оппортунизма, но ведь не бог весть какой высокой ценой, поскольку я смирилась с нею в силу необходимости.
И когда я все это удобно расставила, кусочек за кусочком, взирая на эффект несколько свысока, порой с улыбочкой, несколько обидной, посыпались неусмотренные кубики, столканные в тот угол, из которого пыль не выметают, и стукнули меня по голове совсем иной, чем я полагала, тяжестью, свойственной своему измерению, — оказалось, что я основательно-таки это почувствовала. Потому что вопреки принятому решению, уверенная в своей изолированности от треволнений, я все же как-то одновременно обреталась в закутке подсознания: и вот так будет всегда, и вот так ничто меня не встревожит, хотя, разумеется, иногда придется совершать какой-то там жест, чтобы это место, дополняющее мое общее строение, не затянулось совершенно паутиной. Это правда, я не много от себя требовала, очень мало; я редко смотрела в ту сторону, от лени, по привычке, поскольку ничего же случиться не могло. Это было неполное существование, но я никаких дополнений и не хотела. Искренне это приняла — ведь я же помню себя, какой была в тот период, — я согласна была на другого человека, каким он оказался в хрусталике моей любознательности, с ним мне было неплохо, в общем-то, ничего, но могло обойтись без неожиданностей. И так и было до того момента, когда разлетелась эта уверенность и меня стукнуло по голове.
