Истории эти являются историей болезни с ее виражами в ходе преодоления и излечения. Понемногу, за годы зигзагов в душные прибежища ресоциализации, в кельи для людей с бессрочным приговором, — понемногу изживая мнимые требования, придуманные обычаем, но добровольно принимаемые, я становилась человеком. Хотя никогда не переставала гордиться, что я женщина. Может быть, потому, что судьба дала мне уверенность в жизненной силе моего рода. Силы его в бессилии, независимость — в уступчивости. Вот так с нами и бывает, когда мы, двигаясь с места, хотим сорвать с глаз повязку обреченного.
Это я знаю, но знаю и то, что есть приговоры, в первопричины которых мы никогда не проникнем, чтобы иметь возможность контролировать их независимым выбором, а иногда, несмотря на то что они уже оглашены, взять и отменить. Это было бы слишком просто, и именно эту сложность неожидания я и освоила. Не ожидать именно того, что в этой книге рассматривается первым планом. Речь идет об одной из ряда опасностей, которые готовы всегда, повседневно, напружинившись в прыжке, рвануть нас к себе, а ведь мы, сколько бы ни восставали из мертвых, все же не бессмертны.
Сейчас, вот на этом месте работы над книгой, я прочитала в газете сообщение. Его состряпали на скорую руку, в последнюю минуту, как всегда, когда посторонним людям приходится заниматься чьей-то смертью. Они выполняют свою обязанность, но благие намерения людей неблизких бывают обычно запоздалыми. Поэтому я узнала обо всем уже после погребения, и было мне горько, что я не простилась с этой женщиной, отправившейся в последний путь. Не бросила горсть земли там, где она землей станет. И плохо мне, что я ее подвела, это была бы моя небольшая дань уважения, которого она была достойна. Я еще раньше слышала, что ее поразила эта болезнь. И она прошла то, что в таких случаях проходят: больницу, койку, операционный стол и уклончивое вранье в утешение; я не была с ней близка, даже на время случайных встреч. Всегда она была на фоне других, которыми я интересовалась больше или кому оказывала услуги по взаимным счетам. Но то, самое главное, дошло до меня через посредников: эти бюллетени о несчастьях с другими, только не о себе, никто не таит под спудом, люди делают сенсацию на канве чужой беды, охотно расшивают по ней мотивы поступающих сведений. Не во все я готова была поверить, тем более что внешность ее служила опровержением всяческих слухов. Но ведь основной факт, медицинское заключение и последствия, не могли же они быть только творческой фантазией ближних, охочих до таких оказий. Поэтому признаюсь: я с бесстыдным женским любопытством, украдкой, когда это было возможно, оценивающе разглядывала ее, все детали ее фигуры, а прежде всего то, где она уже была не в полном состоянии, где имелось пластиковое дополнение к другой, здоровой груди, потому что я хотела увидеть больше, чем было видно, а ничего видно не было. Ни на ней, ни под платьем, ни в ней.
Две встречи с этой женщиной мне запомнились хорошо. Один раз года два тому назад, когда я пришла к ней в связи с приездом гостей из-за границы, так как она и меня тогда пригласила. Это были ее и мои хорошие знакомые, она им пробивала книги на польском языке, меня же связывали с ними предыдущие контакты, ночные разговоры, когда опадают барьеры первоначальных преград и можно прийти, уже без церемоний, к общим истокам понятий, и, наверное, поэтому такие вот многочасовые поминовения не так уж мало значат. Работала она редактором, денег было не густо, одно жалованье, но ужин она организовала отменный, была великолепной хозяйкой дома, весь вечер протекал в сплетнях и шутках, она сама вела нас от темы к теме, и пустяковой и стоящей, исполненная элегантности и полета, гости были восхищены, чувствовали себя непринужденно, а я все время думала об этом. Ведь она уже тогда з н а л а в с е. Ходила на периодические исследования, неудержимо приближаясь к последней черте.
Это была маленькая квартирка одинокой женщины, фотографии в рамках ничего не могли изменить, они уже истлели в своей чисто символической функции, как всякое запечатленное прошлое, когда оно не питается ощутимым сосуществованием. Квартирка, разделенная занавесями вместо стен, потому что их слишком мало, чтобы они могли скрыть интимные закоулки. Только женщины могут так устилать свое гнездышко, им теплей в складках тканей, если иначе согреться они не могут. В квартире не было видно достатка, не было хромированных благ, хозяйственных приспособлений, белоснежной эмали, только упорное старание скрыть явные признаки скудности финансов. Жилье всегда говорит о человеке, благодаря ему я и хотела раскрыть тайну владелицы. Но его формула и содержимое обманывали всех. Сидели мы долго, нам было хорошо, потом она выбежала вместе с нами, чтобы рассадить нас, уже хорошеньких, по такси. Тогда мне хотелось верить, что эта регулярность ее обследований и процедур — всего лишь профессиональный бзик врачей.
А потом пришел май, прошлогодний, если оглядываться из того года, когда это пишу. Еще такой недавний, яркий от разноцветных щитов вокруг этого анахроничного строения, символа эпохи, с уже ушедшей архитектурой, здание уже только для злых языков, но все еще не имеющее себе равных, когда надо проводить всякие торжества. Там проходила международная книжная ярмарка, и там издатели потом устраивали свой праздник. Благодаря только что вышедшей моей книге «Троевидение» я принадлежала к конюшне одного из издательств и потому пошла на эту встречу людей, связанных разными стадиями единого издательского дела, выпускающих продукцию, отличную от любой другой, которую мы ставим на полки, хотя это вовсе не коллекция мертвых предметов, а наоборот, дает нам обломки жизни. Это было совсем недавно, несколько месяцев — это мгновение, когда мы оглядываемся на минувшее. И именно там, среди фанфар и славословий книжникам и книгам, я ее и встретила. Помню ее отношение к окружающим, манеру держаться, фасон отливающего платья, волосы в полутонах парикмахерского искусства. Было сумрачно, тесно, сборище диспетчеров всяческого чтива проходило в малом зале; чтобы видеть объект моего изучения, я просунула голову между других голов, чтобы женщина эта была для меня бабочкой на булавке, и тут дошелестело до меня, из разных углов, сведение, что редактор Ирена уже переступила рубеж медицинских и своих собственных иллюзий. Болезнь перепрыгнула в новое место, и по возвращении с облучения кобальтом она еще раз ожила и принялась приводить в порядок свой отдел. Чтобы успеть за эти месяцы, еще дарованные ей под занавес. Так говорила она своим сослуживцам, подгоняя их в работе. Об этом тогда и судили, попивая изысканные напитки, выставленные без крохоборства, чтобы не осрамиться перед почтенными контрагентами. Беспроигрышная тема, драматически возбуждающая, люди, легкомысленно уверенные в нерушимости своего тела, жмурились, складывали губы трубочкой, чтобы шептаться по возможности тактично, кружили вокруг нее не слишком близко и не слишком далеко, а так, чтобы иметь возможность поглядывать, и уж никак не скупились на комментарии, наверное, это было по-людски, было в этом даже сочувствие, меня тоже втянули в эту орбиту, потому что любое издательство — преимущественно бабье царство, так что женщине как-то легче говорить о таком щекотливом деле. А я после первого шока от этой вести все время была с нею в ее отдаленности от нас, да тут еще где-то в затылке давящая убежденность, что она слышит все, что она и там, и одновременно здесь, в каждой группе, которая старательно препарирует жертву, отыскивая в ней пораженные места ради удовлетворения своего отравленного любопытства.
Так и перемещались мы скопищем друг вокруг друга, иногда я видела ее профиль, иногда плечи и спину, гладкие и безразличные в шелковом футляре, а также ловила ее лицо в полном тройном измерении, когда она поворачивалась в ту сторону, где как раз я была, — и я видела ее глаза, которые как бы пересчитывали нас, что-то прикидывали во время этой проверки, хотя наши зрачки ни разу не встретились на этой тетиве взгляда. Не знаю, сколько нас было: она и мы, играющие в разгадку правды, а временами я даже думала, что она не знает о нас ничего, не долетает до нее эхо нашего заговора по углам, под шепот и звон стекла, так как она слушала лишь других, выглядело так, будто она только себя разыгрывает на этом полигоне, где люди стоят друг против друга, уже отрешившись благодаря алкоголю от отчужденности, и идет битва за первенство интеллекта, за успех среди зрителей и новую аудиторию. А пока что идут стычки, выпускают очереди слов, издают взрывы восклицаний, раскаты смеха, общий гул, потому что каждый уже чувствует себя победителем — и в собственном обожании не обязан считаться с подвохами противника. И все вздымается этот фонтан слитных голосов, достигает потолка, чтобы не оглохнуть, нужно самому открывать рот и кричать, а людей здесь как в бункере, куда сгоняют для удушения, но возбужденность создает пространство и воздух, так что пусть донесется до своих ушей свой голос, хоть это и изысканный прием, международный, и все уже хорошо вышколены в этом искусстве подавать себя, попивая коктейль.
