— Так, — сказала Рита, когда восторги чуть поулеглись, а детали переговоров пошли обсасывать по второму кругу, — господа и дамы, вечер поздний, а работа ещё не сделана.

— Трудяга… — пьяная нежность в голосе Кикира могла бы растопить льды Арктики. Валера хихикнул, булькая непонятно откуда взявшимся шапманским. — Лоша-а-адка моя, ломовая.

Кто-то хрюкнул. Лицо Риты удивительным образом стало напоминать каменных истуканов с острова Пасхи.

— Если не можешь держать рот закрытым, займи его чем-нибудь, — спокойно сказала она, запихивая брускетту в распахнутую Кикирову пасть. По глазам было видно, что тот намерен ляпнуть какую-то скабрезность, но бутерброд отлично сыграл роль кляпа.

Пока выставляли свет и убирали с фона разные неприглядные элементы, вроде початой бутылки вискаря и почавшего её Кикира, я пригрелась в объятиях Макса, разморённая алкоголем, переживаниями и чувством, будто нахожусь в том единственно-правильном месте, где должна быть.

Жаль, что оно пришло слишком поздно.

Мы изображали на камеру настоящую семью, людей, которых связывает нечто большее, чем простая договорённость. Счастливых влюблённых, перед которыми открыт весь мир, но они нашли куда большее друг в друге. Пару, в которой радости и горести делят напополам, преумножая первые и уменьшая вторые. Под чутким руководством Риты я держала тяжёлую горячую руку, улыбалась непроизнесённым шуткам, чокалась тонкостенным бокалом и понимала, что больше всего на свете хотела бы, чтобы всё это перестало быть фото-сюжетом, придуманным для СМИ, партнёров, врагов, союзников и просто зевак, листающих от нечего делать светскую хронику.

Шампанское сегодня горчит.

Валера проходится по моим скулам кистью с минеральной пудрой, критически осматривает результат и прищёлкивает языком.

— Красота, — говорит он с удовольствием. Всматривается внимательнее, вдруг похожий на мудрого старца, и я с удивлением понимаю, что понятия не имею, сколько ему лет. — А глаза грустные-грустные. — Он легонько шлёпает меня пушистой кистью по носу. — Рано печалиться, пока можно что-то исправить, поверь мне. А исправить можно всё, пока мы дышим.

Я невольно смотрю на Макса, сидящего на кресле. Он ловит мой взгляд и улыбается краем рта, похожий на большого ленивого кота. Не могу поверить, что когда-то считала его неприятным или жутким. И хотя в сознании есть папка, в которой хранится знание о том, на что он способен, её будто отключили от сети — мои чувства существуют отдельно от неё. Всё, что меня волнует на самом деле, это трепет, с которым сердце выстукивает свои послания всякий раз, как наши руки соприкасаются. Мне хочется забраться к нему подмышку и заснуть до самой весны, как маленький зверёк, охраняемый кем-то большим и сильным.

— Спасибо, — сказал он тихонько, играя моим завитым локоном, когда дотошный перфекционизм Риты наконец сыто взрыкнул и отстал от нас.

— Что? — вскинулась я. — За что?

— Без тебя не справились бы.

Я только хмыкнула, недоверчиво кривясь.

— Ты же знаешь, что это не так, — сказала я, пытаясь сдержать печаль в голосе, которая всё равно растекалась, как из треснувшего кувшина. Опёрлась на крепкое плечо головой. — Я просто функция, которую нужно было исполнить. Кто угодно справился бы.

Улыбка, появившаяся на лице Макса, сделала бы честь сфинксу.

— Должен открыть тебе секрет, — проговорил он, всё ещё не повышая голос, отчего казалось, что разговор предназначен лишь нам двоим, — человек, который сегодня наконец разродился подписью, дотошнее самой еврейской из всех еврейских мамаш. Он был на нашей свадьбе. И сказал мне сегодня, что возникни у него хотя бы мизерное подозрение, что его пытаются провести, то никакой сделки бы не состоялось. Не любит мужик, когда его натягивают, короче. Но он ничего не заметил. Никакой фальши. Поздравил с началом семейной жизни и нажелал там всякого, — Макс прикусил губу, хитро посматривая из-под ресниц. — Так что не преуменьшай свои заслуги. Так сыграть не каждая смогла бы.

Воздух с трудом проходит сквозь одревеневшее горло.

— А если это не было игрой?

Я зажмуриваюсь, чтобы не напороться на острые колья изумления или отвращения в чужих глазах. И чуть дёргаюсь, почувствовав осторожное касание к лицу. Макс нежно проводит по моей щеке большим пальцем, и от этого жеста в носу противно щиплет.

— Посмотри на меня, — говорит он терпеливо. — Злат, посмотри на меня.

Кто-то внутри меня невольно ухмыляется: кажется, он впервые не назвал меня кисой. К этому оказалось легко привыкнуть. Я смотрю на него, пока грудную клетку стискивают железные обручи, пока синева глаз заслоняет собой весь мир. Моего лба касаются губы, и я чувствую, как их жар навеки оставляет невидимый след.

— Я плохой человек. Правда, урод полный, это не какая-то фигура речи. Если бы ты знала, что я сделал в своей жизни, ты бы ко мне и на пушечный выстрел не подошла, если бы ты знала, с кем я сижу за одним столом и кому жму руку… Знаешь, как говорят? С волками жить, по-волчьи выть. Тут иначе не выживешь, сожрут, причём, сожрут те, кто вчера в дружбе клялся. И я такой же, как они. Не отмоюсь. Запачкаешься, просто рядом стоя. — Я не вижу его лица, но слышу неподдельную горечь. — Мои грехи всегда со мной, стать другим не получится. Уже поздно что-то менять.

Правда на вкус как битое стекло. Всё моё существо бунтует, не желая соглашаться с тем, чему нельзя возразить. Я нахожу глазами Валеру, который рисует совершенно размякшему Кикиру завитые усы карандашом для глаз, и повторяю его слова, почти беззвучно шевеля губами:

— Исправить можно всё, пока мы дышим.

Празнество само собой сходит на нет, шутки и смех сменяются откровенными зевками. Лизка, напузырившаяся дармового шампанского, прикорнула на плече у Арта, который иногда искоса поглядывает на сопящую девчонку, но не пытается спихнуть её в сторону, хотя ему явно не удобно так сидеть. Лариса Васильевна и вовсе удалилась, пожелав всем спокойной ночи и наказав вести себя хорошо. Даже несгибаемая Рита моргала так медленно, словно удерживалась ото сна исключительно из чувства долга.

Такое чувство, что весь мой запас сна ушёл на других, либо переработался где-то в таинственных недрах организма в эссенцию чистейшей бодрости. Никто не говорил о том, что будет завтра, ни словом не коснулся моей участи, но всё и так ясно — фиктивная жена больше не нужна, мои родители получат причитающиеся им деньги, а я буду отпущена на волю или, вернее, выпнута под хвост.

Разве не об этом мы договаривались? Разве не этого все хотели?

Максим кажется спокойным и задумчивым, в то время как я места себе не нахожу, копается в телефоне, кому-то пишет. Простые и понятные действия человека, чья жизнь завтра не закончится. Сунув телефон в карман, поджимает губы.

— Никогда не могу понять, о чём ты думаешь, — жалуется он вдруг. Обвивает рукой за плечи, притягивает ближе. — Сплошные загадки.

— Правда? — Удивление вполне искреннее. — А мне казалось, ты меня насквозь видишь.

Моя рука сама находит его, гладит сбитые костяшки, широкое запястье. Кожа на подушечках пальцев неожиданно мягкая.

— Только иногда, — говорит он и склоняется чуть ближе. От него пышет жаром, глаза нехорошо поблёскивают. — В некоторых ситуациях.

***

Это становится традицией, думаю я, прикрывая дверь своей спальни и выходя в коридор. Очень короткой, но всё-таки традицией. Кажется, что дом спит, но я быстро понимаю, что ошиблась: в кабинете Макса горит свет. Надо же, я-то думала, придётся его будить — и заранее сгорала от стыда. Приключения похотливой монашки, думаю я. Нервный смешок вылетает помимо воли. Анжелика, маркиза жён с истекающим сроком годности.

Макс сидит на столе в домашней одежде, глотает минералку прямо из стеклянной бутылки и кажется ужасно уставшим. У него под боком какая-то подарочная корзина, оплетённая золотистой соломкой, от вида которой у меня под ложечкой непонятно ноет. Где я в последний раз видела настоящую солому?