— Будь он его сыном, он был бы счастлив. Идеальное продолжение.

Я запуталась в местоимениях, но догадалась, о ком речь.

— Вы не в ладах с отцом, да?

Герман развеселился. Он откинулся на спинку дивана, запрокинул голову, разглядывая чистое тёмное небо.

— Не в ладах — это когда вы созваниваетесь раз в год и избегаете острых тем, — сказал он, нервно покачивая ногой. — У нас же… Иногда я думаю, что мог бы его убить. Не смотри так. Это только звучит ужасно, а вообще мир бы только спасибо сказал. Только вот неудача, по натуре я трус и неженка, никогда на такое не решусь.

Он отсалютовал бокалом и с сардонической усмешкой опустошил его.

— Слишком откровенно, да? — Герман засмеялся, видя выражение моего лица. — Перебор с овершерингом, знаю-знаю. Но иногда хочется хоть где-то быть честным. Не притворяться, что всё хорошо.

Он пробарабанил по стакану, раздувая тонкие ноздри. От мелких суетливых движений разило беспокойством, внутренней тревогой, которая невольно заражает, если находится рядом достаточно долго. Ожидание чего-то ужасного, неминуемой беды — вот, на что это было похоже. Мне резко стало неуютно, как над обрывом.

— Кажется, я не лучший выбор для такого, — проговорила я вполне искренне, когда молчание стало невыносимым. — Слишком далека от всего этого.

— В этом и плюс, — быстро сказал Герман и повернулся ко мне. — Оставайся такой и дальше. Не дай этому монстру себя изменить.

Его ладонь легла на мою. А затем сверху упала тень.

— Хэй, Макс, — Герман помахал, — уже обсудили планы по захвату мира? Скинешь потом список стран, в которые безопасно переехать?

Дубовский сделал вид, что его здесь нет.

— Уходим, — бросил он мне.

И взгляд его не сулил ничего хорошего.

Тишина была настолько тяжёлой, что плечи сгибались сами собой. Я подалась вперёд, прижалась лбом к переднему сидению и с мучительным напряжением ждала, когда мы доедем. Максим хранил молчание, только частое дыхание и выдавало, что он не так спокоен, как могло бы показаться. Арт тоже молчал, и я представляла, как впитываю исходящие от него волны ледяного спокойствия через спинку сидения. Его присутствие непостижимым образом успокаивало. Хотя бы потому, что Дубовский явно не намерен раскрывать рот при свидетелях.

Когда мы приехали, стояла глубокая ночь. Глаза слипались, и только тихий тремор, дёргающий за кончики нервов, не давал задремать на ходу. Арт посмотрел в зеркало заднего вида, чуть кивнул и вышел, оставив нас наедине. Я зевнула, враждебно ожидая, в чём меня обвинят на этот раз.

Дубовский хрустнул пальцами.

— Как так вышло, — начал он, поигрывая желваками, — что из всей этой шоблы ты прицепилась именно к этому клоуну?

Меня покоробило. По многим причинам. Но главная — то, что он даже не смотрел на меня, говоря это, просто пялился в окно.

— Ни к кому я не цеплялась, — огрызнулась я, поправляя платье, собравшееся складками на коленях. Раздражение, скопившееся от непонимания происходящего в последнее время, хлынуло наружу, как океан через дыру в плотине. Я резко повернулась, тыча пальцем в лицо Максима: — И сам ты клоун!

В следующую секунду мой рот оказался зажат ладонью. Но вспышка страха показалась слабенькой петардой на фоне обуявших меня чувств. Как же я устала от этой недосказанности, от непонимания, что вообще происходит, если теперь у меня сорвало все стоп-краны!

— Это опасные люди, вся их долбаная семейка, как ты не понимаешь?! — глухо прорычал Дубовский, усиливая нажим.

Я с трудом отлепила его руку от себя и заговорила, от волнения спотыкаясь на каждом слове:

— Ты сам притащил меня туда. Ты, а не кто-то другой. И всю эту кашу заварил тоже ты, не припоминаешь? Сначала закидываешь меня к этим «опасным людям», а потом недоволен, что я кому-то больше двух слов сказала. Опасные люди! Да какая тебе вообще разница, тебе же плевать на меня!

Голос подломился. Выпалив всё это, я выскочила из машины и зашагала в дом, вбивая каблуки в плитку. На глазах вскипали злые слёзы, внутри что-то тряслось и дрожало, как под электрическим током. Мир сузился до узенького тоннеля, в конце которого белели ступеньки в дом.

Не видя и не слыша ничего вокруг, я стиснула кулаки.

Мне не должно быть больно.

Мне тоже должно быть всё равно.

Так почему я на волоске от того, чтоб позорно разрыдаться?

Дубовский возник передо мной так внезапно, будто телепортировался, я чуть не врезалась в его плечо. Я не могу посмотреть ему в лицо, шея одревенела, каждая мышца в теле забилась. Не смогла бы, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Его голос удивительно спокойный.

— Если хоть кто-нибудь из них заподозрит, на ссаную секунду предположит, что ты для меня не очередная подстилка для е*ли — на твоём лбу вырастет мишень. Тебя загородное путешествие с Аркашей ничему не научило?

— Трудно поддерживать реноме шлюхи, когда в твою спальню даже не заходят, — ядовито прошипела я.

Хмыканье Дубовского щекотно отдаётся в ушах.

— В этом дело? — спрашивает он и касается моей щеки.

— Нет, — огрызаюсь я и иду дальше.

Одного маленького прикосновения оказывается достаточно, чтобы по шее разлился жар. Даже моё тело меня предало. Очень хочется устроить скандал, безобразную истерику с выкидыванием вещей с балкона, с криками «на кого я потратила лучшие годы жизни» и обеспокоенным стуком соседей снизу.

Меня тошнит от этого.

Слишком много чувств сплелись внутри в пульсирующий клубок, который то натягивается, то отпускает, но не даёт почувствовать прежнюю свободу. Откуда это всё? Я никогда не была истеричкой. Наоборот, держала в себе то немногое, что умудрялось возникнуть.

— И чего ты злишься, киса? — спрашивает Дубовский, а мне кажется, что вопрос задаю я сама себе.

Время быть честной.

— Меня злит, — подбирать слова получается с трудом, все они острые, шершавые и никак не складываются воедино, — что ты не роль для них отыгрываешь. Тебе и правда на меня плевать, даже после того, что было.

И меня это убивает.

Потому что мне не плевать.

Потому что по ночам я вспоминаю то, как ты целовал меня. Как кружилась голова, и не хватало дыхания. Как твои руки открывали во мне что-то, что я не знала о себе раньше.

Я не говорю всего этого — и слава богу.

Потому что Дубовский с пренебрежительным недоумением спрашивает:

— А что, собственно, было?

***

Мягкое кресло обнимает с трёх сторон, чашка исходит кофейным паром, в прохладном воздухе свивающимся в спирали. На веранде свежо этим утром, можно было бы и кофту накинуть, но я наслаждаюсь холодком по голым рукам. Есть какое-то своё удовольствие в лёгком дискомфорте.

Я смотрю, как блестит выпавшая на траве роса, слушаю утреннюю птичью перекличку — и не чувствую абсолютно ничего.

Это похоже на моральный ступор; защитная реакция организма, который не вывозит происходящее и просто отключается от него. Кажется, что на мне наросла тонкая корка, скрывающая пульсирующий гнойник — если его не видно, его как будто и нет. И даже страх того, что он может прорваться, скрыт от восприятия, болтается где-то на периферии.

Иногда я специально вдыхаю глубже, чтобы напомнить, что вообще жива.

Всё это так глупо.

Я прячусь от Дубовского в его же доме, ухожу, стоит ему появиться на горизонте. Не из мести, не из злости, просто чтобы он больше не мог меня выбить из этого окаменелого спокойствия. Я держусь за него, как утопающий за последний на корабле круг.

Просто не думать о том, что тебя беспокоит — чем не выход?

Иногда мне хочется спросить у Ларисы Васильевны или Арта, с которыми я вижусь днём, справляется ли Дубовский обо мне. Ну, просто чтобы знать, что я не превратилась в мумифицированный труп и не стою где-нибудь в кладовке. Но я не спрашиваю, потому что знаю ответ.

В тёмной кофейной горечи тонет мошка. Я болтаю остатки в чашке, гоняю по кругу и уговариваю себя ни о чём не думать.