— Прошу прощения за неудобства, — вдруг говорит Дубовский. Он выглядит куда лучше, но и ему прилетело неслабо. Кровь на лице засохла, кажется, бровь стоило бы зашить. Руки разбиты, воротник дорогой рубашки темнеет кровавыми пятнами. Быстрая гримаса искажает лицо, когда он поднимается с пола, должно быть, Илья съездил ему по рёбрам. — Немного перегнул.

Мама с папой переглядываются. Я знаю, что они не станут вызывать полицию. А стали бы, прикончи Дубовский моего бывшего прямо у меня в комнате? Мне кажется, они скорее собственными руками замотали бы труп в ковёр и вынесли под покровом ночи.

— Позаботьтесь о нём. — Я киваю на Илью. Один глаз у него заплыл. Почему-то отмщение не приносит мне удовольствия, только гадкое брезгливое чувство от самой себя. Я беру Дубовского под руку, и тяну за собой, как слона на верёвочке. — Идём. Надо обработать твои… ранения.

Я веду Дубовского в гостевую ванную на втором этаже и сжимаю огромную ладонь в своей. Его руки в крови, и я не знаю, чья она. «Очень метафорично», — отмечает внутренний комментатор. Это точно. Нервическая усмешка проступает на моём лице.

— Надо помыть руки, — говорю я ему, как маленькому. Почему-то он не спорит, даже не отвечает в своей раздражающей манере повелителя жизни. Пинком я распахиваю дверь и затаскиваю Дубовского внутрь, в прохладное царство кафеля и фаянса.

Мельком я вижу наше отражение в зеркале и, не удержавшись, тихонько посмеиваюсь. Он выше меня на целую голову, широкоплечий, могучий. На его фоне я кажусь совсем хрупкой, гибкой, как змея. Одинаково чёрные волосы, одинаково голубые глаза. Одинаковые синяки и ссадины. Олимпийские боги после пьяной драки. Дубовский косится на меня с интересом, чуть сощурившись. Наверное, решает, не сошла ли я с ума.

Я включаю воду и хочу обойти его сбоку, но не тут-то было — длинные руки упираются в край раковины, заключая меня в ловушку. Рука слева. Рука справа. А впереди — тяжёлый пламенный взгляд. Между нашими лицами не больше трёх сантиметров. Если бы не шум воды, весь дом бы услышал, как заколотилось моё сердце в груди. Я боюсь посмотреть ему в глаза, боюсь того, что неминуемо последует дальше. Это мгновение перед расстрелом, секунда перед затяжным падением — и длится целую вечность. Он притягивает меня, как магнит, и я не знаю, сколько смогу выдержать. Я хочу поддаться этому притяжению, чувствую его дыхание на себе, но оттягиваю неминуемое, как могу, продлеваю мучение, сладкое и невыносимое одновременное.

Дубовский чуть подаётся вперёд, я изгибаюсь назад, чтобы не быть к нему прижатой. Облизываю пересохшие губы и чувствую вкус своей крови.

— Нравится выводить меня из себя? — тихий рык прокрадывается мне в голову. Он говорит мне на ухо, едва не касаясь кожи, я чувствую, как его встрёпанные волосы задевают мою шею — и вздрагиваю всем телом.

— Что? — Я хлопаю глазами, еле удерживаясь на ногах.

— Прекрати так делать, — говорит он и касается краешка моих губ. Пульс отдаётся у меня в теле, дыхание замирает. Рука Дубовского мягко ложится мне на затылок, скользит под волосы. Палец обводит контур моих губ. И я еле сдерживаюсь, чтобы не потянуться следом, когда он его отнимает. — Всё же, стоит его убить.

Я не сразу понимаю, что речь об Илье. Кажется, что кроме нас двоих в мире никого и не существует. Дубовский смотрит на мою разбитую губу и желание в его глазах мешается с гневом.

— Нет! — поспешно говорю я и хватаю его за руку. Дубовский вдруг морщится с приглушённым ругательством. Моя хватка пришлась аккурат на разбитые костяшки.

Напряжение немного спадает, я вдыхаю свободнее, чувствуя, что искры между нами рассеялись. Но мне кажется, это лишь временная передышка. И чтобы скрыть смущение, я принимаюсь хлопотать над его «ранами». Они не так серьёзны, как у Ильи, но выглядят жутко из-за обилия крови. Я смываю схватившуюся кровь водой — и Дубовский позволяет мне это сделать. Он сидит на краю ванны и наблюдает за мной, как кот за мышью, а я стараюсь сосредоточиться на деле, чтобы снова не упасть в томное предвкушение. Его бровь рассечена не так сильно, как я думала, так что я просто обрабатываю её антисептиком, с удовольствием слушая, как Дубовский шипит от боли. Она делает его человечнее. Ближе.

Я ставлю пузырёк на место, закрываю дверцу шкафчика над раковиной. Дубовский-в-отражении смотрит мне прямо в глаза, так, что я чувствую себя бабочкой на булавке, намертво пришпиленной к чёрному бархату. Дубовский-в-реальности стоит за моей спиной, так, что мои лопатки касаются его груди.

Он медленно отводит волосы с моей шеи, и я невольно наклоняю голову в сторону. Совсем чуть-чуть, незаметное движение. Но он чувствует его, и голубые глаза вспыхивают такой страстью, что меня обдаёт жаром. Я гляжу в его отражение, как завороженная. И тогда он склоняется ниже, не отрывая от меня взгляд.

— Что ты делаешь? — выдыхаю я. Мне нужна пауза, чтобы хоть немного успокоить дыхание, хотя бы самую малость вернуть себе самообладание. Всё моё тело обратилось чувствительной струной, и я боюсь, что оно зазвенит, если Дубовский дотронется до него.

Он улыбается так, что я обречённо понимаю — всё. Его больше не обмануть. Не оттолкнуть напускным равнодушием, не разыграть карту ледяной королевы. Дубовский чувствует мою тягу к нему так же отчётливо, как и я. Два разноимённых заряда должны столкнуться. И если этого не происходит, значит, сам мир прекратил существовать.

— То, что хочу, — отвечает он и легонько касается губами моей шеи. Судорожный вздох вырывается из моей груди, по коже разбегаются разряды тока. Там, где он прикасается, кожа пылает огнём, вспыхивает, как маленькие солнца. Я дышу так часто, что не могу толком вдохнуть и только надеюсь, что не задохнусь здесь, в его руках, скользящих по моей талии, стоя на холодном кафельном полу. Поцелуи становятся настойчивее, я прикрываю глаза, отдаваясь ощущениям, моя рука зарывается в волосы Дубовского, гладит его висок.

Приятная истома охватывает всё моё существо, я испытываю… нетерпение. И широко распахиваю глаза, не веря самой себе. Дубовский замечает перемену. Он разворачивает меня к себе, подцепляет подбородок пальцами и пристально смотрит мне в глаза, замерев в миллиметре от моих губ. Я дрожу в ожидании, и, когда думаю, что этого уже никогда не произойдёт, он целует меня. Сперва осторожно, жалея мою разбитую губу. Но чем дальше, тем слабее его самоконтроль, тем больше страсти в его поцелуях, доводящих меня до исступления. Я хватаю воздух украдкой и сжимаю его затылок, ласкаю, мечтая, чтобы туман в моей голове никогда не рассеивался. Рука Дубовского скользит вниз, задирает край моей юбки и я чуть ли не вскрикиваю, когда он касается моего обнажённого бедра. И вместо того, чтобы стыдливо отшатнуться, только прижимаюсь к нему сильнее.

Он издаёт такой рык, что у меня внутри что-то переворачивается. Подхватывает меня под бёдра и усаживает на стиральную машинку, широким жестом смахнув с неё всякий хлам. Дубовский вклинивается между моих ног, вжимается в меня и целует так, что мне на секунду кажется, будто моё сердце разорвалось. Внутри меня всё пылает и пульсирует, никогда раньше я не подозревала, что способна испытывать такое сильное возбуждение, что оно начисто перекрывало всё на свете. Руки Дубовского сжимают меня и мнут, мои ладони скользят по его спине, ощущая напряжённые мышцы. Цепочкой коротких сильных поцелуев он пробегает по моей шее, спускается ниже, расправляясь с надоедливыми пуговицами, касается губами ключиц.

Его ладонь накрывает мою грудь. И когда мы оба задерживаем дыхание, за дверью раздаются шаги. А затем и стук. Мы отрываемся друг от друга и таращимся, как преступники, застигнутые на месте преступления. И вдруг оба прыскаем со смеху.

— Чувствую себя школьником, — шепчет Дубовский мне на ухо и открывает дверь.

Он возвращается почти сразу, готовый к продолжению. Но я уже успела прийти в себя. Возбуждение схлынуло, оставив после себя неприятное послевкусие: немного стыда, растерянность, полнейшее замешательство. И решимость не допускать такого в будущем. Дубовский — известный бабник, понятное дело, что он умеет соблазнять и знает, как действовать, чтобы достичь своего. Но я не могу стать очередной тряпичной марионеткой. Даже если мне очень хочется, до трясущихся коленей и влажных ладоней.