Когда я вошла в комнату, вся в растрёпанных чувствах и таком же виде, мама задумчиво созерцала кровь на полу.
— Твой будущий зять, — говорю я, не удержавшись от шпильки. — Прошу любить и жаловать.
Она лишь закатывает глаза и недовольно цокает, безуспешно пытаясь нахмурить обколотый ботоксом лоб.
— Что у вас тут случилось? На пять минут уйти нельзя, уже дом разносят.
— Ну, не на пять… — замечаю я. — И дом не то чтобы пострадал.
— Злат.
— Ммм… В общем, конфликт интересов.
Она заговорщицки блеснула глазами.
— А главный интерес, я так понимаю, твоя рука и сердце?
— Рука, нога и потроха. И бессмертная душа впридачу, — бормочу я. Меня довольно сильно задело, что мама не особо переживает, даже увидев зверство Дубовского вживую. Напротив, она так сияет, будто заключила лучшую сделку в жизни.
— Где Илья?
— В травму поехал. — Мама отмахивается, как от ерунды. Ну в травму, и в травму. Чего бубнить. Она вытягивает скрещённые ноги, мечтательно глядя в окно, и изрекает: — Хорош, конечно, до неприличия.
— Кто? — поразилась я. — Илья?
Никогда раньше она и слова доброго о нём не говорила, а тут такие комплименты.
Мама так возмущённо вскидывается, будто я обвинила её в работорговле китайскими детьми:
— Что? Нет! — Она качает головой, недоумевая, как мне могла прийти на ум такая мысль. — Я про Максима. Роскошный парень, рос-кош-ный. Чувствуется стержень, такой, знаешь, дух победителя.
Будь на её месте Лизка, я бы непременно съязвила насчёт того, какой именно стержень там чувствуется. Вместо этого я неопределённо дёргаю плечом.
— Ну не знаю.
— Эх ты, — говорит она с жалостью, — маленькая ещё, глупая. Ничего, ума наберёшься, разглядишь, на какую золотую жилу напала.
— Глаза у меня и сейчас на месте.
— Вот и раскрой их пошире, пока Максим не передумал. Поприветливее с ним держись, поласковее. А то уведёт какая-нибудь профурсетка, будешь знать.
Я еле сдерживаюсь, чтоб не треснуть себя по лбу.
— Что-то не сходится, мам. То ты говоришь, что у него стержень, то думаешь, что его можно увести, как козла на верёвочке. Это точно один и тот же человек?
Она не находится, что ответить, а потому делает то же, что и всегда — уходит от разговора, напоследок припечатав:
— Вырастешь — поймёшь.
Я возмущённо фыркаю. Надеюсь никогда не дорасти до той стадии, на которой люди оперируют взаимоисключающими параграфами.
— Мы свадьбу перенесли, — вспоминаю я и кричу вниз.
— Я знаю, — следует ответ. — Вот и не валяй дурака, приведи себя в порядок!
«Мы», — думаю я запоздало. Никаких «мы» там, конечно, не было. Дубовский сам назначил день свадьбы, сам перенёс, ни то, ни другое даже не подумав со мной обсудить. Есть в этом что-то обидное. Овечку не спрашивают, когда её резать.
Лизаветте я всё-таки позвонила, не выдержав давления тишины. Она примчалась со скоростью звука, свежая и энергичная, как после двух недель на морском побережье.
— Ты что принимаешь? — спрашиваю я, изумлённо разглядывая это чудное видение. — Мне тоже отсыпь.
Она заливается колокольчиком, впрочем, весьма польщённая.
— Тебе не поможет. — Лиза плюхается в кресло и закидывает идеальные ноги на подлокотник. — Называется «удовольствие от жизни».
— А, ну точно. У меня в запасе только «кислое лицо» и немножко «экзистенциального кризиса».
— О чём и речь. — Подруга наклоняется, разглядывает кровь на полу. — Так и оставишь? Пугать надоедливых кавалеров?
— Марина позже приходит, — отвечаю я. Наша домработница в 90-е держала киоск на вещевом рынке, так что ещё и не такое видала. И держать язык за зубами тоже умеет.
Лизка протяжно вздыхает, и я с ужасом замечаю те же мечтательные нотки, которые проскальзывали в речи мамы. Она закидывает руки за голову и говорит в пространство:
— А есть в нём что-то…
— Дай угадаю — стержень?
— И он тоже, — ничуть не тушуется Лизаветта. Она подмигивает: — Как там, в порядке всё?
Я краснею, как мак, моментально, до корней волос. Потому что, если верить воспоминаниям о прижимающем меня к себе Дубовском, в этом плане всё не просто в порядке, а даже и чересчур. Но делиться пикантной информацией с Лизкой я не собираюсь — иначе она покоя мне не даст своим гнусным хихиканьем.
— Понятия не имею, — буркаю я. Совершенно фальшиво, впрочем, так что Лизка буравит меня взглядом, всё больше расплываясь в улыбке. Я с писком бросаю в неё подушку.
— Ага-а! — Она уклоняется и воздевает палец вверх. — Ну, всё понятно. Наша святая невинность одной ногой на пути греха.
— Зато второй я могу пнуть тебя под зад.
— Лучше прибереги её для девичника, — говорит Лизка и швыряет подушку обратно. От неожиданности я пропускаю бросок и получаю прямо в лицо. Ну, хоть не локоть — уже неплохо.
— Какого ещё девичника? — подозрительно спрашиваю я. — Тут не такая свадьба, чтоб подруг собирать. Я никого оповещать не собираюсь, если что.
— Всё равно узнают. Из светской хроники и досужих сплетен, — философски замечает Лиза. — Но я ж не говорю, что мы всем табуном поедем громить Москву. Так, человек пятнадцать…
— Нет.
— …десять…
— Не-а. — Я скрещиваю руки на груди и принимаю максимально непоколебимый вид.
— Пять? — поражается Лизаветта. — Ну это ж ни уму, ни сердцу.
— Только мы вдвоём. Или никак.
— Боже, Злата! — Она сползает в кресле, как обиженный ребёнок. — Тебе девятнадцать через три дня, а чувство, будто все девяносто.
— Я по гороскопу дед.
Подумать только, со всей этой кутерьмой я умудрилась забыть про собственный день рождения. А Дубовский назначил на него свадьбу. Интересно — случайно или нет?
Лизка ещё поворчала и пофыркала, как огромный сердитый ёж, но в итоге смирилась — пятьдесят нас будет или двое, в целом, не так важно, если она настроена веселиться.
— Хочу в кино, — говорю я тоном капризной принцессы, выбирающей из десяти сортов трюфелей.
— А пояс из собачьей шерсти не хочешь? Ладно, ладно, будет тебе кино, — исправляется подруга, видя мой взгляд. — Ладыженский частный зал на прошлой неделе открыл, с какими-то навороченными штуками. Туда теперь весь бомонд таскается.
Мне не очень хотелось сталкиваться со всем бомондом — зная тамошние нравы, что-то венерическое можно подцепить, просто стоя рядом. Но побывать в самом крутом кинозале города, да ещё камерном, в домашнем стиле — что же, это стоит того, чтобы оказаться на одном ряду с рэпером или женой олигарха.
Смущало только моё лицо. В четыре руки мы с Лизаветтой кое-как его закрасили, но нижняя губа всё равно выглядела ненормально.
— Забей, — сказала Лизка через полчаса бессмысленных пыхтений. — Если что, скажешь, что твой муж — Марат Башаров.
Шутка вышла злой. Я поёжилась, в глубине души надеясь, что даже Дубовский — не такая мразь. Он казался очень опасным и жестоким, это верно, но меня пока что и пальцем не тронул, даже не повысил голос. Надеюсь, эта славная традиция продолжится и после свадьбы.
Ладыженский не искал лёгких путей. Зал оказался довольно далеко от центра, на подвальном этаже какого-то лофта, с замаскированным входом. Переглядываясь, мы почувствовали себя шпионками, когда металлическая полоска на двери отъехала в сторону и оттуда донеслось: «Пароль».
— Побег из Шоушенка, — с готовностью отрапортовала Лизка, разве что во фрунт не вытянулась.
За дверью был узкий коридор, освещённый красными лампочками, а дальше — широкий зал-предбанник, со всеми полагающимися кинотеатру атрибутами: поп-корном семи сортов, батареями напитков и прочей милой сердцу ерундой.
Мы с Лизкой как раз нагружались вёдрами ещё горячего карамельного поп-корна, от запаха которого подвывало в животе, когда в предбанник вошли ещё трое посетителей и сразу стало шумно. Молодые парни, где-то наши ровесники. Один из них сразу привлёк моё внимание, хотя и был самым тихим из них, даже молчаливым. Его рваная стрижка была окрашена в такой пламенно-алый цвет, что при быстром взгляде казалось, будто у него горит голова. Наверное, от природы парень был рыжим, во всяком случае, кожа у него была того молочно-белого оттенка, который обычно у них и встречается. Чёрная футболка делала контраст ослепительно ярким, почти мультяшным, он выглядел скорее нарисованным, чем настоящим. Мой взгляд художницы радовался острым и чётким линиям носа, подбородка, тонких запястий.
