Так я думал, пока неторопливо бродил по старым кварталам, за крышами которых торчали равнодушные, ненужные мне башни и шпили небоскребов. А в голове, создавая фон для этих мыслей, все звучала песенка, которую пел недавно Петька:

Из пристанского репертуара.

Я опять подумал, что ничего толком до сих пор не знаю о Петькиной жизни на Пристаня́х. И какая же я скотина — ни разу не побывал у Китайца, не сказал ему спасибо за то, что он, как мог, заботился о Петьке (и о его ненаглядном Кысе)!

Я зашел домой, взял искусственного Кыса и отправился на Пристаня́.

Пристанские обитатели, как в прошлый раз, глазели мне вслед, но никто не останавливал, не спрашивал.

Дорогу я помнил плохо и долго плутал, тем более что не решился идти через «Пассаж». Расспрашивать взрослых мне не хотелось, а ребят смышленого вида я не встретил (неужели все уплыли на «Розалинах»?).

Наконец я отыскал хибару Китайца.

Хозяин, как и в прошлый раз, сидел у входа, что-то мастерил из жестяных полосок. Дайка тут же играла самодельной тележкой с пластмассовыми петушками (они вертелись). Я протянул ей кукольного Кыса, и она молча вцепилась в него. С отчаянной просьбой глянула на отца. Китаец кивнул: возьми. А мне улыбнулся, чуть-чуть.

— Садись. Как Петька?

— Уплыл… — Я присел на чурбак.

— Да, уплыл. Знаю. Приплывет — пусть приходит.

— Придет… Я тоже уезжаю. Может, надолго. Очень…

Китаец, не отрываясь от своей поделки, покивал: бывает, мол.

— Спасибо вам за Петьку.

— Чего там спасибо. Ему спасибо. Хороший мальчик. Помогал. С Дайкой играл… — Он говорил простые слова, а смотрел понимающе, глубоко. Будто знал, куда я иду. В узких глазах — буддийская мудрость.

Я встал.

— Пойду. Прощайте.

Он опять кивнул. И больше не отрывался от жести.

Казалось, столько всего успело случиться с момента отхода «Розалины». А прошло всего несколько часов. День едва перевалил за половину.

Я вернулся с Пристанéй домой, и бодрая кокетливая Эдда накормила меня обедом. Огорчилась моим неважным аппетитом и рассеянностью и отнесла это на счет грусти о Петьке. О моих планах она ничего не знала.

Потом я сидел в своей комнате и рассеянно крутил медный глобус со звездами. Где, в каком созвездии звезда, у которой Конус выбрал планету для посадки? Что с ним? Сумею ли узнать, когда окажусь там? И как встретит меня чужая планета?

Но никакого страха не было. Только этакое чувство освобождения вперемешку с грустью.

— Месье Пьер! Месье Пье-ер! Вас просит к экрану отец Венедикт!

Я встряхнулся. Уж кто-кто, а отец Венедикт должен знать всё.

Он — веселый такой, с ухоженной бородой и гривой — гулко спросил:

— Почему на глаза не показываешься, чадо мое? Все печалишься об отроке? Не горюй, все теперь будет славно. Бог милостив. Приезжай, угощу наливкой из натуральной смородины. Изгоняет хвори и скорбь…

И я поехал к отцу Венедикту.

Сивка-Бурка запрыгал вокруг меня, поднимая ветер своими широкими клетчатыми штанами. Гошка Заяц робко улыбался издалека. Белобрысенький тихий зайчонок в синей матроске — неискоренимой мальчишечьей одежде трех веков…

За наливочкой — небрежно так, словно о рядовой экспедиции, — рассказал я отцу Венедикту о предстоящем деле. Мой беспечный тон его не обманул.

— Надо ли, Пит? Не искушаешь ли судьбу?

— Надо. Иначе вся жизнь теряет смысл… Только там есть возможность узнать все подробно. В том числе и про «Иглу». Про Владика и Николая.

Отец Венедикт встал, перекрестился, махая широким рукавом:

— Помоги, Пресвятая Богородица… — Потом глянул на меня из-под волос: — Пойдем.

Я понял — куда. И мы поехали в Корабельную церковь.

Оказалось, что у отца Венедикта своя машина — плоский, как черепаха, лимузинчик пыльно-шоколадного цвета. Старенький, без автоводителя. Отец Венедикт в своей шелковой рясе умело сел за руль.

Сивка и Зайчонок увязались, конечно, за нами и вели себя смирно. Приткнулись на заднем сиденье, шептались о чем-то.

В церкви было пусто. Теплились редкие огоньки. На улице уже вечерело, солнце входило в окна желтыми косыми лучами.

Ниша с корабликом была в тени, но лампада освещала икону. Я шепотом сказал за себя и за Петьку Богородице и Сыну:

— Помогите в пути. Время такое пришло — последний шаг… Будьте с нами до конца. Всем сердцем прошу, как в тот раз, когда был маленьким…

Что еще сказать? Молиться по правилам я так и не научился за всю жизнь.

Отец Венедикт что-то неразличимо шептал рядом. Шелковый рукав его несколько раз прошелестел от взмахов. Сивка и Зайчонок притихли в отдалении.

Мы постояли молча минуту-две. Потом я сказал:

— Отец Венедикт, не пора ли отпустить кораблик?

Он не удивился:

— Делай как знаешь. Твой кораблик…

— И Петькин…

— Делай, как велит душа.

Душа подсказывала: пора отпустить, чтобы плыл вместе со всеми. Может, здесь и не было прямой логики, но я чувствовал — это как бы подтверждение давнего обета. Тогда — принес, нынче — отправляю в плавание. Начало и завершение одного действия. И Те, перед кем кораблик стоял столько лет, поймут меня. И он поплывет — как символ вечного пути.

Петька сейчас поступил бы так же.

Я взял кораблик на ладонь — сухой, невесомый. На миг представил себя прежним Петькой Викуловым и осторожно опустил сосновое суденышко в журчащий поток. Оно побежало и скрылось в черном туннеле.

В туннеле!..

Я постоял перед образом еще минуту. Со всеми мыслями и молчаливой просьбой о Петьке и (если заслужил) о себе. О Доне и Рухадзе…

— Я пойду, отец Венедикт…

— Идем.

Мы вышли на церковное крыльцо.

Площадь была освещена ровным неярким солнцем. Кое-где блестели старые булыжники. По ним бежал к церкви худой мальчишка в развевающейся за плечами взрослой куртке. Он прижимал к груди серого кота.

Сивка радостно завопил и бросился Петьке навстречу. Зайчонок секунду подумал — и тоже, только молча. Ко мне и к отцу Венедикту Петька подошел в сопровождении двух сияющих адъютантов.

Подошел, опустил к ногам кота, выпрямился. Глянул со смесью веселья и виноватости:

— Вот… я.

— Вижу, — сказал я. В голове была полная каша. И радость, что вот он, Петух, и… А как же теперь быть? И почему он здесь?

— Почему ты здесь?

Видимо, вышло это чересчур хмуро. Веселье на Петькином лице не пропало совсем, но я почуял, как он опасливо ощетинился. Ответил, однако, беспечно:

— Вернулся. На катере, который повез на берег провожающих… А чего?

Если бы он знал чего.

Еще утром я был бы счастливейшим человеком, увидев Петьку вернувшимся. А сейчас? Что я ему скажу?

Петька засопел, опустил голову, шевельнул смирно сидевшего Кыса коричневой, в частых царапинах ногой.

— Мне сказали, что коты не живут долго на железных кораблях. Помирают… Как же тогда?

Мы все молчали. Он глянул исподлобья:

— Не думай, я не сбежал — меня отпустили. Даже заставили… Потому что здесь осталось еще много наших. И… потому что здесь ты…

Тогда я взял его за плечи, прижал. «Ох, Петух ты мой непутевый…»

Он потерся носом о мою куртку, поднял счастливое лицо. Будто мы увиделись после долгой разлуки.

Потом он опять чуть насупился:

— Меня только одно скребет: не нарушил ли я обет?… Ну, тот давний, с корабликом…

Отец Венедикт и я переглянулись. Отец Венедикт сказал:

— Все хорошо теперь. Ты, Петушок, не нарушил. Наоборот. Здесь ты нужен во сто крат больше, чем там…

— Ага… — Глаза его блестели. — Пит, мне знаешь еще что показалось? Будто нас с тобой ждут другие путешествия, гораздо дальше, чем на «Розалине»… Пит… я больше не хочу без тебя…