Я сказал угрюмо:

— Ну да. Вольная бродячая жизнь лучше всякого комфорта. Сам себе хозяин, учиться не надо…

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Не верят потому что…

— Вот ты возьми и объясни им.

— Как же я объясню, если ты меня не пускаешь?

«Не пускаешь»! Я чувствовал: если не пустить, он уйдет без разрешения. Опять он сделался колючий и словно загородился глухой дверцей.

Чтобы смягчить спор, я спросил небрежно:

— А правду отец Венедикт говорил, что у вас там целая организация?

Петька оттопырил губу.

— Какая организация… Была бы она, могли бы тогда чего-нибудь добиться. А то ведь на «Розалине» никто пикнуть не смел… Ну что могут сделать пацаны против полиции и правительства с пушками?

Это он так по-взрослому выдал, устало. Горько.

— А… что бы вы хотели сделать?

— В том-то и дело, что никто ничего не хотел. И не хочет. Об одном только договорились: никогда не ссориться, маленьких не обижать и не приставать ни к каким ребятам… Это для того, чтобы выжить. Иначе нас давно бы изничтожили, без такой вот… связки…

— Ну… иди, раз такая «связка». Только не гуляй там допоздна.

Он обрадовался:

— В семь часов вечера — как штык!

И правда вернулся точно. Однако это утешения мне не принесло. Я принюхался.

— Дитя мое! Что за подозрительный запах от тебя исходит?

— Куртка дымом пропиталась: у костра сидели.

— А пасть твоя пропиталась табаком… Нет, ты не отворачивайся!

Петька не стал отпираться:

— Я маленько. Это такой… обычай. Вроде как трубка мира, символически.

— А если я тебе сейчас надаю по шее? И не символически, а всерьез?

Он дурашливо надул губы:

— Я больше не буду…

— Не ломайся!

— Ну, я правда не буду. Честное слово.

— Конечно, не будешь! Потому что ни на какие Пристаня́ больше ни ногой!

Петька не стал спорить. Завел патефон и поставил пластинку с песней «Я на подвиг тебя провожала…» Это из давнего-давнего фильма «Остров сокровищ». Намек какой-то, что ли?

Весь вечер Петька молчал, а утром объявил, что опять собирается на Пристаня́. Причем на этот раз вместе с Кысом. По этому четвероногому там, видите ли, соскучилась маленькая Дайка.

Я, разумеется, на дыбы:

— Никаких Пристанéй, никаких Даек!

— Ну Пи-ит…

— Я сказал!

Тогда он ощетинился, как никогда раньше. Скинул с плеча куртку, расставил ноги, сощурил мокрые глаза.

— А какое ты имеешь право запрещать?

— Выходит, не имею? Ну… тогда иди к… этой шпане! Хоть на всю жизнь!

Петька зазвеневшим голосом крикнул:

— А что ты знаешь про них?! Ты же… ничего! А я там целое лето жил! Что ты знаешь про Китайца? Шпана, да? А он меня все это время поил-кормил! Как своего! А ребята? Я бы без них подох! Что ты знаешь про Витьку Чижа или Скрипача?! Они для меня свежую малину воровали на рынке, когда я от кашля помирал! Или, думаешь, они глупые? Да они, может, не меньше тебя разбираются во всяком таком… и в многомерных пространствах, и в бессмертии души!.. И ни про кого не говорят, что шпана…

Он был прав. Ничего я толком не знал ни о жизни его на Пристаня́х, ни о друзьях его там. А ведь с ними он прожил, пожалуй, не меньше, чем со мной…

И я наконец увидел, что он — не мой Петька. Незнакомый. Даже внешне уже не тот, не прежний. Выросший, тощий, угловатый. Клочковато заросший, с длинной напрягшейся шеей.

С непримиримым взглядом. И ощущение новой потери вмиг опустошило меня.

Я сказал с тоскливым равнодушием:

— Да иди ты куда хочешь…

Он сразу обмяк.

— Пит, я в семь вернусь.

— Можешь хоть совсем не возвращаться. — Это я будто в яму шагнул. Удержаться не смог.

— Нет, я приду в семь. Пит…

— Иди…

День я провел не выходя из дома. В бессмысленном ничегонеделании. Сидел у стола, качал щелкающий маятник непонятного прибора. Эдда, что-то почуяв, не тревожила меня. Время, как ни странно, прошло довольно быстро. Петька вернулся раньше срока, в начале седьмого.

— Видишь, я не опоздал.

— Ну и хорошо… Обед на кухне, Эдда Андриановна покажет.

— Пит, ну не злись…

— Я не злюсь, — объяснил я искренне. — Только… не знаю. Все как-то не так.

— Пит, я завтра никуда не пойду.

Тут я слегка повеселел.

На следующий день мы опять навестили отца Венедикта, Сивку и Зайчонка. Они приводили в порядок квартиру: двигали мебель и вешали шторы. Мы взялись помогать.

Отец Венедикт был в необычном костюме: в башмаках с крагами, темно-синих брюках и такой же, военного фасона, куртке: с голубым бархатным крестом над левым карманом. Увидев, как мы изумились, объяснил:

— Старая форма. Когда-то был я капелланом в бригаде береговой охраны. Вот, вспомнил прежние годы на старости лет.

Мы заверили экс-капеллана, что нет у него никакой старости, а есть самый цветущий бодрый возраст…

О «Розалине» мы, как по уговору, не беседовали.

После обеда я и мальчишки поехали на «Остров Белоснежки» — это такой парк аттракционов со стереоэффектами, — идешь по аллеям и видишь, как вокруг меняются пейзажи разных стран и планет.

Потом проводили Сивку и Зайчонка к отцу Венедикту. И почувствовали, что ужасно устали.

— Пит, ловим фаэтон — и домой! Ага?

«Домой», — подумал я. Быстро привыкли мы к старой комнате в Усадебном переулке. Будто и правда дом родной.

В машине я бодро сказал:

— Петушок, надо решать. Будем по-прежнему жить у Эдды или снимем более комфортабельное жилье. А?

— Зачем комфортабельное?… — откликнулся он рассеянно. — И так хорошо…

Эта рассеянность опять царапнула меня тревогой.

— Петь, давай-ка не отрешайся от житейских забот. Надо, кстати, и о школе думать. Сентябрь на носу.

Петька молчал.

Я сказал уже с явным беспокойством:

— Неподалеку есть частный лицей. В государственную гимназию могут не взять: ты не гражданин здешней Республики… Ну, что ты молчишь?

— Пит… я не молчу. Я сказать хочу… Пит, не надо сейчас мне в школу.

— Почему?

— Я поплыву с ребятами. На «Розалине»…

Я как будто заранее чуял что-то подобное. Даже не удивился. Только опять навалилось ощущение потери.

Я молчал. А неторопливый фаэтон покачивал нас на рессорах.

Я понимал, что отговаривать и спорить нет смысла. Не поможет. И только спросил с горькой досадой:

— Что же ты раньше-то не сказал?

— Раньше… я и сам не думал. А тут узнал, сколько там наших. Они хотят, чтобы и я…

— Они хотят… И ты хочешь, да?

Он кивнул.

— Обо мне ты, конечно, не подумал.

— Пит, я подумал… Но я ведь вернусь. Через полгода. А там я… ну, надо мне обязательно. Ребята к моим песням привыкли, и я должен… пока голос еще не начал ломаться… И вообще…

— Что — вообще?

— Дело не в том, что я хочу, а в том, что… так надо. Понимаешь, когда я тот кораблик в подвале ставил, я же обет дал. Что не уйду с пути. А теперь получается, будто сбежал.

— Да почему ты решил, что плавание «Розалины» — твой путь?

— Потому что там ребята… Получается, что я их спас, а сам в это не верю и боюсь. Ну и вообще… Тут много всего. Обет…

«Ты ведь тоже ставил кораблик, — сказал я себе. — А где твой путь? Ты прошел его до конца? Говоришь, Конус погиб! Но ведь Юджин старается что-то спасти, бьется. И другие…»

Но не мог я думать о Конусе. Я думал о Петьке. Думал с безнадежным чувством близкого прощания.

Петька будто прочитал, что я думаю.

— Пит, тебе нельзя всего себя… на меня расходовать. Я же все равно скоро вырасту. А ты… что?

— А я состарюсь и, слава богу, помру.

— Я серьезно. Тебе надо вместе с Юджином. Это же твое главное дело.

— Как-нибудь разберусь… какое мое главное дело.

А что я еще мог сказать?

Несколько раз мелькала мысль: напроситься на «Розалину». В роли воспитателя или еще кого-нибудь. И не хлопоты меня останавливали, а ясное понимание: Петьке это будет не по душе. Так не по душе, что можем рассориться накрепко.