— Значит, это изначально заложено в человеке? Если он гад, значит, с такой душой родился?

— Вот как раз и нет. Душа вырастает в борении и споре. С самого младенчества. Порой начинается с пойманного кузнечика, когда ты в сомнении: оборвать ему ноги или отпустить? И щекочущее любопытство к чужим мучениях, и жалость к живой твари. Что окажется сильнее?

Я подумал, что в детстве никогда не испытывал желания отрывать ноги кузнечикам… Но вдруг вспомнил, как били Турунчика. И кажется, покраснел, будто не взрослый толстый Питвик, а пойманный с поличным мальчишка…

— Злодеи, коим чужая боль давала сладкую радость, были во все времена, — слегка монотонно продолжал отец Венедикт. — Это сатанинская рать. И это страшно. Во сто крат страшнее, однако, когда имеющие власть над страною берут это злодейство себе на пользу. Когда Полоз становится нужен правителям государства… Это уже печать проклятия, и власть такая обречена. Но сколько еще крови и горя будет, прежде чем придет возмездие… И Петька наш — лишь малая капля в этом потоке…

Он сказал «наш», и это обрадовало меня. Но совсем не обрадовала мысль, что Петька — лишь капля. Легко ли отыскать каплю? И… получается, значит, что одна капля среди миллиона не стоит слишком большой тревоги и забот?

Я хотел сказать, что, при всем понимании общей беды, эта «капля» для меня самая родная. Но отец Венедикт вдруг взвыл и бросился за дверь. Там что-то шипело. Я учуял запах горелой пластмассы.

Отец Венедикт вернулся через минуту.

— Чай выкипел, чайник расплавился. Любимый был…

— Это я виноват.

— Оба виноваты: пустились в философию… А другого у меня нет, нечем угостить теперь…

— Спасибо. Я пойду…

— Куда вы сейчас? Мы еще и не договорили, что делать-то.

— Сначала оставлю письмо… там, у камня. Потом пойду по улицам. Может, повезет — увижу…

Я понимал, что едва ли повезет. Но все же это будет поиск. Будет надежда… А если надежда исчезнет, если узнаю… самое страшное, тогда отыщу и убью Полоза. И пусть меня ловят! Уйду на «Иглу», и там — лет на сто вперед! Потому что в этом времени меня уже ничто не держит… Но… Господи боже ты мой! В непомерной тревоге за Петьку, в горькой этой тоске я же забыл, что случилось с «Иглой», с Конусом! С Доном и Рухадзе! С нашим общим делом!

Разве можно хоть на миг забыть такое?

И вот оказалось, что можно. Видимо, потому, что того дела, той цели уже не было, и все, что касалось Петьки, теперь сделалось не просто главным, а единственным…

От всех этих мыслей я опять обессиленно обмяк за столом.

Но отец Венедикт сказал:

— Пишите письмо… — Он принес толстый черный карандаш и деревянную дощечку.

Я суеверно зажмурился: дощечка была такая же, как там, на братских могилах.

Отец Венедикт кивнул:

— Понимаю. Но это лучше, чем бумага, — надежнее. Неизвестно ведь, сколько там лежать вашему письму.

Я вывел на желтом дереве: Петька, это я, Пит. Я живой. Найди меня, отзовись… — и задержал руку. Дать свой гостиничный адрес и номер связи? Что-то подсказывало: не надо.

— Напишите, чтобы нашел меня. Это проще, — посоветовал отец Венедикт. — Уж я-то его не отпущу… А вам нет смысла оставаться в гостинице. Полоз-то на свободе. Дело может кончиться не только дуэлью…

Я написал: Спроси про меня у отца Венедикта. Он живет в кладбищенском доме…

И вопросительно поднял глаза:

— Что же мне теперь делать? Тоже оставаться здесь? Я, наверно, стесню вас…

— Не стесните, но… Я вам дам адрес одной своей знакомой — это в старом квартале, укромный дом. Снимете там комнату. Если будут новости, сразу сообщу.

— Спасибо, отец Венедикт! А всю эту историю, весь его… сволочной план с расстрелом вы не пытались как-то сделать достоянием гласности? Через газеты, через эфир…

— Ну как же не пытался! Но пресса у нас, как известно, абсолютно свободная. Хочет — выступает, хочет — молчит. Тут ей, видимо, кто-то посоветовал, что выгоднее молчать. Чего, мол, делать сенсацию из фантазий свихнувшегося старика. И господа журналисты свободно и добровольно приняли решение помалкивать…

Я связался было с небольшой частной телекомпанией, но там в силу несчастного совпадения произошла авария передатчика… Одно хорошо: план свой Полоз, видимо, все-таки пока оставил…

— Пока… Вы упомянули о зомби. Значит, этот подонок продолжает свои эксперименты!

— Кто знает… Возможно, это была лишь отговорка, чтобы уломать меня. Ему ведь любого мальчонку угробить — одна радость.

«А если этим зомби был Петька?» — ожгло меня. И пришлось помолчать, переглатывая страх, приходя в себя.

Потом я решительно встал. Отец Венедикт не удерживал меня, дал клочок бумаги с адресом.

— Заберите в гостинице вещи и давайте-ка на эту квартиру…

С адресом в кармане, с дощечкой-письмом в руке я опять двинулся сквозь кладбищенские джунгли.

Пока мы беседовали с отцом Венедиктом, дождь шуршал за окном, но сейчас перестал. В серости облаков пробивалась солнечная желтизна. Сильно пахло мокрой травой. Брюки внизу и замшевые башмаки у меня промокли.

Я добрался до могилы, прислонил к памятнику дощечку и пошел дальше. Не к воротам, а к ближней стене, где был пролом. Инстинкт подталкивал меня избегать привычных путей.

Через пролом я выбрался на улицу.

Впрочем, улицы в полном понимании не было. Позади меня — кирпичная стена, впереди — глубокий травянистый кювет, а за дорогой — частые тополя и разноцветные пластиковые ангары. И ни души…

Я стал ждать такси-автомат или какие-то другие колеса, потому что ни станцией воздушной дороги, ни входом в подземку поблизости и не пахло…

Скоро я понял: чёрта с два здесь кого-нибудь дождешься.

Сверху опять мелко забрызгало. Я прижался к бугристому стволу тополя (ощутив к нему что-то вроде братского чувства за могучую толщину).

Наконец показалась машина. Широкий, похожий на такси автомобиль, но неприятного темно-лилового цвета и без фонарика над ветровым стеклом. Явно не таксомотор. Но… остановился. Из-за меня? Едва ли. Слишком далеко, метрах в десяти. Откинулась дверца, задом выбрался грузный (чуть ли не как я) мужик. Следом стал вылезать второй, странно возился. И вдруг мимо этих двоих комочком выкатился третий. Маленький! Упал в кювет, вскочил, зайчонком кинулся вдоль стены. Явно — в страхе и отчаянии!

Грузный выхватил что-то похожее на старинный маузер. Второй — в черно-зеленой пятнистой униформе — сдавленно завопил:

— Подожди! Не здесь!..

Оба резво кинулись за мальчишкой. Тот бежал очень быстро, но как-то ковыляюще. И вдруг споткнулся, упал ничком. Охватил затылок, дернулся, заверещал пронзительно, предсмертно:

— Дядечка, не надо!!

И я видел это и слышал. И руки работали сами. ПП — наружу (вместе с подкладкой кармана, ч-черт)! Ползунок ограничителя — на ноль девять: так, чтобы не насмерть, но надолго. Муфту излучателя — вперед, чтобы сузить прицельный луч… Рукоятку — в две ладони, как в старом фильме-вестерне (учили нас все-таки неплохо). И два горячих выхлопа: Ах-х! Ах-х! У таких пистолетов не бывает отдачи…

Грузный сразу зарылся башкой в траву. Пятнистый успел оглянуться и упал у стены навзничь.

Я подошел. Взял у грузного маузер. Это и правда было пулевое оружие. Я вытащил обойму, высыпал патроны в ладонь, горстью швырнул через дорогу. А пистолет — через стену. В кармане у пятнистого я нашел ПП — такой же, как мой. Разрядил, тоже кинул через ограду.

Мальчик лежал все так же, охватив затылок грязными худыми пальцами.

— Вставай, малыш. Не бойся.

Он чуть заметно шевельнулся.

Я присел, взял его за бока.

— Вставай. Надо уходить, пока эти не очухались…

Он медленно убрал с затылка ладони. Боязливо повернул голову. Не поднимаясь. Маленькое лицо — в грязных подтеках. Сквозь щетинистые слипшиеся ресницы — недоверчивый слезливый блеск.

— Не бойся меня. Вставай…

Он поднялся на четвереньки.