— Вот и проверишь, есть или нету. А как? Да так же, как мы зрим иные миры глазами их обитателей. Выверт в том, чтобы не улетать на другую сторону звёзд, не бродить по всей Голкья, а захотеть увидеть себя со стороны.

— Так это же удобнее из призрачного обличья?

— Удобнее и проще. Но призрака почует любой одарённый, или надо мудрёно прятаться. А на белянку или побегайку не обратят внимания. Как мы с Нимрином — на прошмыгу. Правда, Малая, попробуй. Вдруг, у тебя сразу получится? А если нет, то хотя бы отдохнёшь. Я-то всё равно караулю, и за раненым пригляжу.

***

Мудрые беседовали, Ромига слушал. Интересно, но впрок. Он запомнит, а после обдумает. Под бубнёж голосов проще отвлечься от нудной, выматывающей боли, перетерпеть позывы к кашлю. Хватит уже, полезнее отдохнуть.

Сны. Среди прочего, Вильяра с Латирой говорили о колдовских снах. Для охотников сновидения — куда более весомая часть их жизни и магии, чем Ромига привык. На Земле, в Тайном Городе, в Тёмном Дворе предпочитают жить и колдовать наяву. Кое-кто из сильных магов вообще истребил у себя «примитивную потребность, бездарно сокращающую время бодрствования». Их единственный отдых — медитация. Молодой нав подобных высот не достиг и поспать любил. Сны видел яркие, красочные и вещественные: помнится, даже хвастал этим. А попал на Голкья — словно отрезало. Поначалу Ромига опасался встретить на изнанке сна своего неведомого врага и дремал вполглаза. Позже мудрые усыпляли его и таскали за собою «прицепом», и сам он засыпал крепко, терял сознание, даже почти умер — но никаких видений, кроме странного бреда, будто застрял в паутине. Будто утратил некое ценное умение, гораздо ценнее и важнее, чем какие-то там дурацкие сны. Или то и другое — разные части его утраты, без которой Тьма не узнает его и не примет? Сломанной стреле не место в колчане?

От мыслей таких нестерпимо худо. Хуже, чем от раны! Аж дыхание перехватывает, и слёзы опять на глаза наворачиваются. Знала бы Вильяра, какой редкий и ценный ингредиент для зелий пропадает зря, попусту впитываясь в шкуры…

Стоп! Естественно, Тьма не приняла того, кто не завершил свои дела среди живых и, при том, в состоянии выжить. Да, Ромигу многое удерживает в мире: в его родном, а теперь и в этом. Паутина — логичный и внятный образ, чего уж проще! А что он такое, якобы, особенное умел? Оклемается, разберётся. Главное сейчас — правильно дышать, следить за соразмерностью напряжения мускулов, направлять нервные импульсы, ток крови и магической энергии к местам повреждений. Заживление такой раны — тяжкий и кропотливый труд не только для целителей. Эрлийцам он сдал бы себя со всеми потрохами и забылся под «пыльцой Морфея», а назавтра встал бы с койки здоровеньким, подписал счёт и ушёл. Вильяра хороша, но не настолько. Чтобы не учить её потом перекраивать рёбра и мышцы, следи за собою, нав, неустанно! Держи себя сам!

Лёгкая, тёплая рука Латиры на затылке, и то ли в ушах, то ли прямо в голове звучит песнь, которой старик утешал и успокаивал Мули, потерявшую отца. Зоркий, сообразительный! Заметил и понял, что раненого корёжит не только от боли. Досадно, что эта помощь сейчас — тоже не лишняя. Но раз не лишняя, то принимается с благодарностью, и хорошо бы эту благодарность проявить зримо. Ромига приоткрыл глаза, попробовал улыбнуться — губа треснула.

Жажда донимает. Пожалуй, воды уже можно, и сейчас он попросит…

***

Жизнь белянки проста: кормись и берегись хищников. Весной прибавится ещё одна забота, да до весны попробуй, доживи… Мысль слишком велика для маленькой пушистой головёнки. Задремавшая колдунья недовольно морщится, потеряв полноту ощущений незамысловатого, но яркого чужого бытия. Она отбрасывает лишние мысли и возвращается. Зыркает по сторонам, быстро-быстро роет снег твёрдыми острыми коготками, опускает в него мордочку по самые глаза, скусывая горьковато-терпкие на вкус почки зеленохвойника. Старается дорыться до шишек с семенами, но они глубоко в снегу, а снег плотный, не занырнёшь в него — надо раскапывать, оставляя на поверхности толстый уязвимый задок. Выше по склону снег выдуло ветром. Кусты торчат почти целиком, а шишки на них, кажется, никто не расшелушил. Опасно отбегать далеко от норы, но кричавки уснули, четвероногие хищники на эту гору ходить не любят, двуногие же… Двуногие засели в своей круглой берлоге-сугробе, и дела им нет до пасущейся поблизости белянки.

Точно? Заскочить на бугорок повыше, осмотреться, послушать, понюхать воздух. Точно! Никого, кроме других белянок ниже по склону и пары зверей… Далеко, в долине, не опасны. Скорее к шишкам, пока никто до них не добрался! Стремительными бросками-перебежками, от куста к кусту. Чем выше, тем обильнее и вкуснее еда. А уж какие лакомства прячут двуногие у себя в берлоге…

Белянка — не прошмыга, которая из любопытства лезет всюду, и даже заклятья ей нипочём. Белянке для счастья хватило бы почек и шишек, которых тут, правда, хоть заешься! Это Вильяра нарочно её подманивает, по слову Латиры: «увидеть себя со стороны». Неожиданно трудно быть белянкой со всеми её повадками, нуждами, страхами — и в то же время удерживать цель как бы беспорядочных шныряний от куста к кусту, настойчиво и терпеливо подводя своего соглядатая ко входу в иглу.

Свет огня пугает белянку, а запахи съестного манят. Замереть столбиком, принюхаться, прислушиваться, подбежать чуть ближе. В логове никто не шумит, и она, наконец, решается. Проворные лапки ступают по утоптанному снегу тихо-тихо. Нора у двуногих широкая. Нырнуть в неё, пробежать вперёд: с готовностью в любой миг развернуться и дать дёру. Выскочить из углубления лаза на ровное место — та же тишина, ровное дыхание троих. Лежат, спят, не шевелятся. Жарко в берлоге, будто летом. И наивкуснейшая еда, орешки, рассыпаны прямо на полу! Странно даже… Поскорее набить защёчные мешки и удрать…

Белянка потянулась к первому ореху — что-то рухнуло ей на загривок, вцепилось в шкуру, вздёрнуло вверх с громовым рыком:

— А вот и суп к нам пришёл!

Она истошно завизжала, извиваясь на весу, брыкаясь всеми лапами, щёлкая острыми зубами, но так и не дотянулась до ухватившей за шкирку руки. Двуногий поднял её повыше, встряхнул:

— Эй, малая, где ты видала таких буйных белянок? Можно подумать, она бешеная, в суп не годится.

Вильяра подскочила, просыпаясь. Сердце стучало под горлом, будто саму её сцапали и собрались совать в суп. Колдунья злобно уставилась на Латиру, который держал на весу и разглядывал её незадачливого четвероногого соглядатая. С пробуждением Вильяры связь разорвалась, и теперь белянка вяло обвисла, прикинулась дохлой, как все они, пойманные.

Латира встряхнул свою добычу ещё раз:

— Жирненькая. Камень отпугивает хищников, вот и отъелась тут в безопасности. Хороший суп будет. Лучше, чем из мороженой рогачины.

— Латира, пусти! — голос колдуньи сорвался на рычание.

Зловредный старик нарочито медленно потянулся второй рукой — будто свернуть добыче шею. Вильяра глубоко вдохнула и выдохнула, с трудом избавляясь от наваждения. Спросила, уже спокойнее.

— Старый, ты в самом деле собираешься лить кровь у Камня? Тут даже двадцати шагов нет. Нехорошо.

— Правда твоя, малая, нехорошо. Да и неохота по темноте возиться, разделывать. Захотим, утром ещё наловим, — Латира развернул пленницу мордочкой к выходу, опустил в лаз и слегка подпихнул сзади, чтобы отмерла. Кинулась прочь, только снежной пылью из-под коготков плеснуло.

— А знаешь, старый… Нарит… Учитель велел бы мне отнести её подальше от Камня, убить и съесть сырьём. Чтобы я ни на миг не равняла себя с дичиной. И не жалела существо, с которым была связана.

Латира вздохнул, улыбнулся:

— Со связью ты, о мудрая, в самом деле переборщила. Вот смотри: Иули твой лежит. Вы срослись с ним гораздо прочее и глубже, чем ты с этой белянкой. Она-то убежала и всё забыла, и ты её в другой раз не узнаешь. А твоему близнецу по духу сейчас очень больно. Однако ты, не раздумывая, загораживаешься от его боли. Не пускаешь её в себя. Знаешь всё, что нужно знать о самочувствии того, кого лечишь. Но не страдаешь вместе с ним, и это правильно! Твоя мама, знахарка, умела и тебя научила.