Для самой Комиссаржевской этот летний сезон стал мостом, переброшенным в будущее. У неё, с одной стороны, укрепилось ощущение верно найденного пути («Я хочу сказать, что теперь только люблю по-настоящему своё дело и дам, дам, ей-богу, дам что-нибудь большое»[149]); с другой — недовольство собой, неудовлетворённость сделанным всё чаше охватывают её. В таком противоречии нет ничего удивительного, оно свойственно любому творческому, действительно одарённому человеку. Но как мы увидим дальше, в случае Комиссаржевской её внутренние терзания были настолько серьёзным фактором, что в критические моменты её биографии превращались в двигательную силу огромной мощности, срывающую её с места, заставляющую искать новые пути, иной раз уводящие с прямой проторённой дороги в тёмные проулки и тупики.

Как справедливо пишет о Комиссаржевской Ю. П. Рыбакова, «какой счастливый и лёгкий путь мог быть у этого дарования! В общем итоге она знает только успех, в крайнем случае, легко извиняемую обстоятельствами, временную не то чтобы неудачу, а просто недостаточную удачу. Как-то особенно легко её имя связывается с именем знаменитого отца. Как-то само собой разумеется, что её ждёт большое будущее. Все трудности и трагические ситуации она искала и находила сама. Ей в высшей степени было свойственно то чувство пути, которое Блок считал признаком таланта»[150]. «Я ужасно, невозможно собой недовольна, так хочу скорей, скорей быть лучше, так подчас теряю всякую надежду на то, что это когда-нибудь будет...»[151] — признается она Туркину.

Лейтмотивом через все творческие переживания проходит тема катастрофического отсутствия денег: «...я должна бы отказываться от драматических ролей, так как я не могу на моё жалованье одеваться как нужно для этих ролей»[152]. Жалованье, о котором упоминает Комиссаржевская, было таким же, как в Новочеркасске, — 150 рублей в месяц. Но при этом жить приходилось в столице, а не в провинции, и сценический гардероб всё так же полностью оплачивался из личных средств артистов. Комиссаржевская влезла в долги, из которых потом ещё долго не могла выпутаться.

Ещё один лейтмотив — интриги, с которыми отчасти она уже столкнулась в антрепризе Синельникова. В Озерках же ощутила изнанку театральной жизни во всей её неприглядности. Подводя итоги летнего сезона, Вера Фёдоровна писала: «В смысле успеха — он превзошёл мои ожидания, но такая масса подлостей, интриг, зависти, подкопов, что я пишу вся дрожа»[153].

Поскольку публика неизменно принимала новую актрису чрезвычайно горячо — как пишет в одном из писем сама Комиссаржевская: «Я никогда теперь не выхожу на сцену без встречи», то есть без стихийных аплодисментов зрителей при появлении, — то невозможно было оставить её без бенефиса. Он был назначен на 17 августа, игралась пьеса Э. Вильденбруха «Жаворонок». Мать актрисы вспоминала: «Бенефис её был назначен поздно, так что больше половины дачников покинули Озерки, и Вера была уверена, что в день своего бенефиса будет играть при горсточке публики. Назначен был “Жаворонок”, и когда Вера шла в уборную, в кассе сбор был очень мизерный, но в 7 часов подходит поезд, полный пассажиров, которые высаживаются в Озерках и становятся вереницей к кассе; со следующим поездом та же история, и театр оказался полон. Этот неожиданный факт так приподнял энергию моей Веры, что она сыграла “Жаворонка” чудесно. Вызовам и овациям не было конца...»[154]

Вскоре после этого Вера Фёдоровна описывала свой бенефис Н. В. Туркину. В её интерпретации сталкиваются разные эмоции — горечь от переживания театральных интриг и радость от сознания своей победы, преодоления всех трудностей: «Довольно сказать, что мне дали бенефис 17-го, а 12, 13, 14 и 15-го было 4 спектакля подряд. Все уже уехали с дач, так как всё время идёт дождь. Но, несмотря на это, 8-часовой поезд привёз из Петербурга массу публики, и я получила 3 букета, 2 огромные корзины с цветами и большой, колоссальных размеров китайский веер, на котором было нашпилено голубое муаровое платье и несколько веток французских цветов. На веере висела лента с надписью: “В. Ф. Комиссаржевской от Озерковских почитателей”. Если бы не материальная сторона, так самолюбие было бы удовлетворено вполне, то есть не самолюбие, а отрадное сознание того, что меня любят, что и было наглядно доказано публикой»[155].

Вера Фёдоровна немного сгущает краски: 15 августа давали спектакль, в котором она не была занята, стало быть, у неё всё-таки было перед бенефисом два свободных дня (что, конечно, тоже немного!). Кроме того, на спектакле «Коварство и любовь» 12 августа, в котором она играла Луизу, — произошло чрезвычайно важное и приятное для неё событие. На нём присутствовали В. А. Крылов, управляющий труппой Александрийского театра, и режиссёр Александринки Ф. А. Фёдоров-Юрковский. Они лично подтвердили приглашение Комиссаржевской на Александрийскую сцену, опубликованное 7 августа в газете «Новое время». Так что готовясь к своему бенефису, она уже знала, что победила. Предложение Императорского Александрийского театра значило для актёра очень многое. Прежде всего, признание профессионального сообщества, высокую оценку заслуг. Для Комиссаржевской это было тем более неожиданно, что она совсем недавно впервые вышла на театральную сцену, ещё не минуло и года с тех пор, как она сыграла свою первую роль в Новочеркасске. Кроме того, работа на императорской сцене давала новые возможности, в том числе и материальные. Выпутаться из бесконечных долгов, перестать подсчитывать копейки, вести спокойную безбедную жизнь в столице — об этом, казалось бы, можно было только мечтать. Особенно учитывая, насколько собственная несостоятельность тревожила Веру Фёдоровну — подсчётами своих жалких доходов, распределением долгов, составлением бюджета на будущее она щедро заполняла в это время страницы своих писем. Однако — Комиссаржевская ответила на предложение Александрийского театра отказом. «Мне дали дебют на императорской сцене, сами позвали меня и предложили, но я не взяла»[156], — с гордостью сообщает она Туркину. Не взяла — и согласилась на другое, менее блестящее предложение виленского антрепренёра К. Н. Незлобина, который тоже видел её на подмостках озерковского театра. Это решение Комиссаржевской можно объяснить по-разному. Прежде всего неуверенностью актрисы в своих силах. Всё же, несмотря на успех в Озерках, она прекрасно понимала, что путь её на сцену только начинается. Однако стоит предположить и другое: Комиссаржевская уже тогда знала себе цену. Ей не хватало опыта, но размениваться она не желала и, вполне вероятно, метила именно в Александринский театр. Примером для неё мог быть, как всегда, Ф. П. Комиссаржевский, который приехал в Петербург уже победителем, никогда не был на вторых ролях, он просто перешагнул несколько ступеней, перелетел через них на самый верх той высокой лестницы, которая ведёт актёра к славе. Она не хотела начинать в Петербурге, она хотела сразу покорить столицу. Косвенные подтверждения именно такому образу мыслей Комиссаржевской мы ещё найдём впоследствии.

Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

Вильно был не чужим городом для Комиссаржевской. Имение Марьино, в котором она росла, находилось неподалёку от него. В Вильно Вера и Надежда учились — здесь некоторое время жила со своими дочерьми после развода М. Н. Комиссаржевская. Это был культурный город, население его выгодно отличалось от казачьего Новочеркасска. И пригласивший её антрепренёр К. Н. Незлобии не был так стеснён требованиями публики, как Синельников, он делал ставку на серьёзный репертуар. Сам Незлобии был одним из самых видных антрепренёров Российской империи; работал он со многими талантливыми и незаурядными актёрами, требовал дисциплины и точности в исполнении сценических заданий, так что актёры за глаза даже называли метод его работы «незлобинским деспотизмом». Репутация у него была, однако, безукоризненной; работавшие с ним актёры отмечали добросовестность в постановке спектаклей и честность в денежных расчётах.