— Видимо, не зря Флавий Аэций ублажал Аттилу и знатных гуннов, — заступился за военачальника Лев, который не желал, чтобы два самых влиятельных римлянина поссорились. — В том, что нападению подверглись владения Феодосия, а не твои, есть заслуга доблестного военачальника. Но теперь, когда восточные римляне разбиты и ограблены, Аттила будет вынужден искать новую жертву, так как его народ не умеет ничего делать, кроме как воевать.

Когда разговор начал идти на повышенных тонах (и даже Лев не смог удержаться, хотя прекрасно знал: громкий голос — вовсе не знак того, что твое мнение примут), дверь отворилась, и в проеме возникла женщина. Черты лица ее были правильны, над роскошной прической, было видно, трудился превосходный мастер, носик ее скорее был греческий, чем римский, очаровательная головка сидела на длинной и тонкой шее. По всем критериям, вошедшая могла считаться красавицей… И все же нечто такое имелось в вошедшей женщине, что отнюдь не притягивало к ней, а наоборот, отталкивало. Это нечто сразу определил Лев: сестра императора дышала обидой на весь мир, в каждом человеке ей виделся враг и всем встречным она желала вовсе не добра. Человека, всегда недовольного жизнью, обычные люди стараются избегать, дабы не испортить себе настроение при общении с ним. И даже Валентиниан не обрадовался появлению близкой родственницы.

Гонория с детства прослыла личностью мстительной и честолюбивой, и даже самые близкие родственники старались ей угождать сверх всякой меры. Ей был присвоен титул "августа" ("священная"). Этот почетный титул впервые в Риме был пожалован сенатом Октавиану в 27 г. до н. э. С тех пор его носили почти все императоры, а их жены именовались августами, а вот сестры императоров удостаивались титула нечасто. Его для Гонории добилась мать. Гала Плацидия, которая надеялась, что дочь станет опорой нерешительному Валентиниану в качестве регента. Кто же поможет брату лучше, чем родная сестра?! Однако слепая материнская любовь не учла, что родственная близость может иметь совсем другое значение, если дело касается самой высокой власти — весьма часто у подножия трона близкие родственники становятся не опорой, но возможными соперниками.

Августа имела длинное имя, каждое слово в котором являлось своеобразным памятником благородным предкам. Благочестивые сестры ее матери, Галы Плацидии, — Юста и Грата — положили начало ее имени, а закончилось оно в честь дяди-императора Гонория. Увы! Кроме имен, Юста Грата Гонория взяла немногое от своих благородных родственников — и не самое лучшее. Принадлежность к императорскому дому возбуждала в августе лишь жгучее желание иметь власть. Шли годы, но ее мечты не только не приближались, но все более отодвигались к категории несбыточных.

Положение Гонории становилось все более печальным, и виной тому явилось, как ни странно, ее высокое происхождение. Властолюбивая мать — Гала Плацидия — с собственной кровью и молоком передала дочери огромную любовь к власти и жажду быть независимой от всех и всего, но даже мать не собиралась делиться с Гонорией своим влиянием на римскую жизнь, а Валентиниан и вовсе запретил сестре даже в родственной беседе касаться дел государственных. Жаждавшая деятельности Юста Грата Гонория решила, что жизнь ее может измениться в лучшую сторону, если она выйдет замуж. Для обычной римлянки дело это кажется желанным, логичным и легко исполнимым, так как все родственники старались поскорее выдать взрослую девушку замуж, но для принцессы совершить подобное действо было труднее, чем обойти пешком границы римской державы в пору ее могущества.

Гонория вовсе не была уродиной, и, несмотря на скверный характер, желающих сочетаться с сестрой императора имелось предостаточно. Однако Валентиниан решил, что муж августы может явиться претендентом на трон. Дабы не появилось ненужных соперников, несчастную принцессу по приказанию брата стерегла толпа евнухов. Их главной обязанностью было не позволять приближаться к Гонории ни одному мужчине. Изворотливая августа все же сумела обзавестись другом, в лице придворного служащего Евгения. Дружба их не могла долго оставаться тайной, и как только о ней донесли Валентиниану, Евгений был казнен после нескольких часов изощренных пыток. Произошло это как раз-таки накануне прибытия в Равенну Льва.

— Сестра, ты не вовремя решила навестить брата, — прорычал Валентиниан. — У нас с Великим понтификом важная беседа…

— Я пришла не к тебе, — презрительно фыркнула Гонория. — К отцу Льву у меня имеется важное дело…

— …именно в тот момент, когда мы заботимся о том, как сберечь наше государство?! Для нашей встречи почтенный Флавий Аэций оставил без своего попечения легионы, отец Лев проделал трудный путь, а ты, Гонория, женскими капризами желаешь прервать совет лучших мужей. Отправляйся немедленно в свою комнату, где тебе и полагается находиться! — раздраженно прорычал император. — Свое же дело изложи преторианцу, который стоит у дверей, а он передаст просьбы Великому понтифику.

— Ты сделал свою сестру и внучку Феодосия Великого пленницей! Я не могу покинуть пределы дворца, августа обязана сидеть целыми днями в своей комнате, а те, с которыми ей удалось перемолвиться словом, удостаиваются казни. Теперь ты желаешь лишить сестру даже права на исповедь?!

Гонория походила на разъяренную волчицу, защищавшую логово с выводком; удалить августу из триклиния не мог даже приказ императора. Применять силу в присутствии гостя из Рима Валентиниан не решался.

— Если позволит император, я выслушаю Юсту Грату Гонорию, — неожиданно подал голос Лев.

Валентиниану было неприятно, что очередной каприз сестры достиг успеха, и он неохотно, едва заметно, но все же утвердительно кивнул головой.

— Отец Лев, так ли опасен Аттила для римлян? Я слышала тревогу в твоем голосе. — Гонория виновато опустила глаза и замолчала, ибо сказанное свидетельствовало о том, что она подслушивала разговор государственных мужей.

— На сей день он самый страшный наш противник, — признался Великий понтифик, которому неведома была ложь, — но Господь милостив, и нам остается уповать на Его доброту.

— Я буду молиться, — пообещала августа. — Но есть ли у римлян достаточно войска, чтобы противостоять этому варвару?

— Пусть тебя не тревожат, любезная Гонория, вещи, о которых обязан заботиться император и доблестный Аэций, — Лев опять намекнул, что августа завела разговор, не имеющий отношения к исповеди.

— Ты прав, наш добрый пастырь, и признаюсь, более всего меня беспокоит собственная судьба. У моего брата-императора подрастают две дочери, он и супруга мечтают о сыне, а я обречена до самой кончины на одиночество. Валентиниан держит меня в заточении, как он утверждает, для сохранения чистоты нравов и чести двора. Императору, видишь ли, померещилось, что мой супруг может возжелать его трона. Разве это справедливо?

— Многое кажется несправедливым в этом мире, — согласился Великий понтифик. — Ты ищешь виновных в твоих бедах, но причину всего плохого, что происходит с нами, нужно искать в нас самих.

— Разве ты не видишь, что я пленница родного брата? И моя вина только в том, что я родилась.

— Наверное, не случайно подобное отношение Валентиниана к тебе. Не наполнен добром твой глас, когда упоминаешь о своем брате, но сеющий зло, его и пожнет.

— Да будет по-твоему! Я попытаюсь полюбить злейшего из врагов, а брата своего я никогда врагом не считала. — Произнеся эту загадочную фразу, августа внезапно переменилась и стала образцом покорности.

Выражение лица и тон голоса выдавали Гонорию. И даже менее проницательный человек смог бы заметить, что за правильными словами августы прятались мстительность и презрительная ирония. Зловещая, едва заметная улыбка тронула тонкие властные губы, и она подтверждала, что не смирение овладело душой девушки в эту минуту. Лев не смотрел в это время на лицо Гонории, но последние ее слова не обманули Великого понтифика: