Льва поразило то, с какой легкостью гунны, не имевшие над собой общего военачальника или царя, разбили не знавших страха смерти аланов, которые причиняли римлянам немало вреда. Ведь у аланов, по словам того же Аммиана Марцеллина, счастливым "считается тот, кто умирает в бою, а те, что доживают до старости и умирают естественной смертью, преследуются у них жестокими насмешками, как выродки и трусы".

Аммиан Марцеллин, умерший на рубеже IV и V столетий, первый из римских авторов рассказал о гуннах. Тогда соотечественники с интересом и удовольствием послушали рассказы историка о страшном народе и… благополучно забыли все ужасы. Впоследствии они будут сталкиваться с гуннами, и римляне действительно признают кочевников прекрасными воинами, но бояться их не будут. Гуннские отряды с удовольствием нанимали на службу римские военачальники. Особенно часто ими пользовался Флавий Аэций, сумевший подружиться с многими вождями воинственного народа.

Теперь же от рук гуннов гибли римляне. Утопала в крови Восточная Римская империя, но для Льва не существовало разницы и границ: страдали братья-христиане. Вслед за первыми беглецами в Рим пошли известия, одно печальнее другого: войско восточных римлян разбито и погиб военачальник, Фракия превращена в пустыню, гунны вышли к Мраморному морю…

Сердце Льва болело за судьбу восточных братьев; отца христиан печалило то обстоятельство, что он не знал, как помочь несчастным. А еще Великий понтифик понимал, что рано или поздно придется столкнуться с гуннами и западному римскому миру. Он решил, что следует немедленно предупредить о грозящей опасности того, кто обязан заботиться о защите государства и граждан. Лев покинул Рим и отправился в город, который облюбовали императоры Запада.

В Равенне кроме императора Лев нашел еще одного человека, имя которого было постоянно на слуху. Пожалуй, Флавию Аэцию, коего по праву именовали защитником империи, Великий понтифик обрадовался больше, чем самому Валентиниану.

Три самых влиятельных человека Западной империи разместились для беседы в небольшом триклинии, который предпочли огромному, богато украшенному атрию — предназначенному для приема важных гостей. То не являлось проявлением неуважения к Великому понтифику, а, пожалуй, наоборот: императору и военачальнику были хорошо известны скромность Льва и его отношение к роскоши. Обед также не отличался обилием изысканных яств, впрочем, и их коснулся Лев только после настоятельного приглашения императора.

Валентиниан III, хотя уже встретил свое тридцатилетие, более походил на подростка, чем на повелителя римлян. Тощий, невысокого роста, изо всех сил пытавшийся придать себе важности, которая бы соответствовала его положению, он не понимал, что неестественные потуги не идут на пользу, но приносят вред. Еще больше его подводили глаза — удивлявшиеся каждой мелочи, они бы хорошо подошли малышу, начинающему познавать мир, но никак не властителю величайшей державы. Валентиниан чувствовал, что люди не воспринимают его с должным уважением, и, чтобы поднять свою значимость, в отчаянии совершал жестокие поступки — один из которых впоследствии погубит его самого и будет способствовать скорой гибели Западной Римской империи.

Военачальник Флавий Аэций, напротив, не прилагая никаких усилий, источал уверенность в себе, мужество и благородство, хотя происходил из мезийских варваров. Если бы кто-то, не знавший в лицо первых людей Рима, вошел бы сейчас в триклиний вместо Льва, то непременно принял бы за императора Аэция, а в Валентиниане, несмотря на его дорогой наряд, увидел бы покорного слугу.

Некоторое время три человека посвятили еде. Между тем Лев отвечал на множество ничего не значащих вопросов императора и был вынужден рассказывать о жизни Рима. Безвылазно сидевший в Равенне император таким образом решил показать собеседникам, что интересуется всем, что происходит в главном городе его государства. Один раз Великий понтифик ответил невпопад, потому как его мысли были о совершенно другом. Спас положение Аэций:

— Полагаю, что отец христиан прибыл в Равенну по важному делу.

— Совершенно так, доблестный воитель, — поспешил согласиться Лев. — Вторжение гуннов на земли восточных римлян меня тревожит более всего, из-за этих событий я и решился без приглашения нанести визит нашему императору.

— В моих владениях все спокойно, — с пафосом произнес Валентиниан. — Не будем же за Феодосия испытывать головную боль.

В словах императора слышалось не только равнодушие, но и не вполне уместное злорадство. Единомышленников из числа собеседников Валентиниан не нашел, а Великий понтифик как можно мягче посмел ему возразить:

— Рождение человека и его смерть — есть замысел Господа, и только Он может решить: когда чему бывать. Не может добрый христианин не беспокоиться, когда его братья лишаются жизней ранее положенного срока. Война — это плохо всегда и для всех.

— Могу успокоить нашего заботливого отца: час назад пришло известие, что между восточными римлянами и гуннами заключен мир. — Валентиниан с довольным видом прочел на лице Льва изумление. Императору была приятна не сама новость, а то, что о ней не знал Великий понтифик.

Лев вопросительно посмотрел на Аэция, ожидая подробностей события, которого он страстно желал.

— Мир заключен на тяжелых для Константинополя условиях. — Военачальник не стал томить гостя долгим ожиданием. — Римляне должны выплатить гуннам огромнейшую сумму: шесть тысяч литр золота.

— Я даже не помню, чтобы когда-нибудь в нашем казнохранилище находилась подобная сумма, — признался Валентиниан. — Восточные императоры, однако, умеют копить деньги.

Император тут же пожалел, что признался в бедности; и так происходило весьма часто. Бедняга никак не мог избавиться от нехорошей привычки: сначала говорить, а затем думать. Хотя к тридцати годам он начал сознавать свои промахи, но это был его самый большой успех — реже совершать ошибки у него все равно не получалось. Чтобы стать хорошим императором, ему понадобилось бы прожить не менее двухсот лет, но поскольку это невозможно, Валентиниан вошел в историю, как не самый лучший правитель.

Аэций увидел смущение императора, вызванное собственным признанием, и постарался утешить его следующими подробностями:

— Кроме того, Константинополь обязался ежегодно платить гуннам дань в две тысячи сто литр золота, внести выкуп за каждого пленного римлянина в двадцать золотых монет — даже за тех, что бежали из плена.

— Смогут ли рассчитаться по своим обязательствам восточные римляне? — тут уж начал сомневаться Лев. Он старался быть в курсе всех мировых событий и даже примерно знал, сколько налогов собирает Феодосий.

— Увы! Не слишком долго римляне обсуждали условия Аттилы и даже не пытались вести с ним торг. Страх зайца, оказавшегося в степи наедине с голодным волком, овладел восточными братьями нашими. Желание немедленного прекращения опаснейшей войны заставило их принять любое требование, каким бы тягостным оно не было. Наложенная дань настолько обременительная, что и сами римляне не верят, что можно исполнить все обязательства, но если Аттила не получит обещанного, то вновь начнет войну. Этот варвар не привык быть обманутым.

— Гунны, соединенные Аттилой в единый кулак, необычайно сильны. Весьма неудачное для восточных римлян мирное соглашение только подтверждает это. — Тревога слышалась в голосе Льва. — Великая сила не может долго находиться в состоянии покоя. Следующий удар железного кулака Аттилы, возможно, обрушится на нас.

— Глупости, — скривил самодовольное лицо император. — Флавий Аэций состоит в дружеских отношениях с Аттилой и многими знатными гуннами. Уж он сумеет договориться с варварами, как это делал раннее. Ведь так, мой верный Аэций?

Военачальник явно не разделял уверенности императора.

— Боюсь, после многих побед над восточными римлянами гунны возгордятся. А гордыня толкает людей на неразумные дела. Я склонен согласиться с Великим понтификом…

— Аэций! Что я слышу?! — от возмущения у Валентиниана вылезли на лоб глаза. — Ты забрал из казны все, что было ценного и красивого на подарки Аттиле, его жёнам, друзьям, друзьям друзей… И теперь говоришь, что следует ждать нападения гуннов?!