Таковы сообщения, думается, проливающие свет на «дело» царевича Ивана, хотя формально они с историей гибели наследника никак не связаны. Видимо, в ставке русского царя происходила борьба между сторонниками двух принципиально разных планов. Русские дворяне и служилые татары, выходившие из центра и являвшиеся на фронт, рассказывали о том, что слышали в тылу, там, где находилось сердце воинства. Под Псковом действительно ждали свежего войска во главе с царевичем. Более того, в сообщении от 16 октября (менее чем за месяц до кончины царевича) выражена полнейшая уверенность, что Иван Иванович станет его командующим.
А царь Иван IV, стоит напомнить, не считал необходимым бросать лёгкую рать на полчища Стефана Батория, да ещё и рисковать наследником.
Стратегически, повторимся, прав был Иван Васильевич. К началу 1580-х, после целого ряда нанесённых поляками поражений, после тяжёлых потерь в городах, взятых неприятелем, после эпидемий, после того, как опричнина «выбила» целый ряд опытных воевод, после ослабления боевого духа в русской армии, затея ещё раз попробовать мощное полевое соединение поляков на меч, рискнуть полками выглядела (да и выглядит) авантюрой.
Но северо-запад России жил иными настроениями. Здесь ждали помощи из центра. Здесь чаяли спасительного воинства во главе с царём. И здесь радовались известиям из Старицы, из Москвы, из Александровской слободы, да откуда угодно, что хотя бы царевич, исполнившись отвагою, решил помочь русским ратникам, изнемогавшим в борьбе с могучим неприятелем. Не царь, так сын его явится противоборствовать с окаянным врагом! Дай Бог ему победы.
Одно дело — государственный интерес, стратегия, большая политика, подсчёт ресурсов, и совсем другое — упование на храбрость единоплеменников и единоверцев, которые должны броситься своим на выручку, хотя бы удар их представлял собой полнейшее безрассудство.
Псковская летопись однозначно подтверждает, что горожане исполнились ожиданий деблокирующей армии и досадовали на царя: отчего не идёт он? Отчего забыл о своём городе? Отчего не позволяет сыну своему привести русские полки под стягами с Пречистой и архангелом Михаилом?
Эта досада сквозит в каждой строчке псковского рассказа о гибели царевича Ивана: «А у великого князя царя Ивана было в собрании тогда 300 тысяч в Старице, а на выручку бояр своих не посылал подо Псков, ни сам не пошёл, но страхом одержим бе; глаголют неции, яко сына своего царевича Ивана того ради остием поколол, что ему учал говорите о выручении града Пскова. И не бысть ему слуха о Пскове, и велми скорбя об нём, и оманиша его Литва, заела к нему протопопа Антония Римского от папы мировати, и поведаша царю яко взят Псков бысть, и царь Иван послал о мире к королю ко Пскову, а вдасть ему на Псков 15 городов Ливонских Юрьевских…»
Ниже псковский летописец сообщает: «Того же году преставися царевич Иван Иванович в слободе декабря в 14 день», — предлагая явно неверную, более позднюю дату кончины Ивана Ивановича.
Известия псковской летописи представляют собой сумму фактов и домыслов. «У великого князя царя Ивана» отродясь не обреталось «в собрании» 300 тысяч ратников. Никогда! Даже в счастливую пору Казани и Полоцка. А на исходе 1581 года, думается, для него большой проблемой было собрать хотя бы 15 тысяч полноценного, боеспособного войска. О состоянии Пскова Иван Васильевич, надо полагать, имел весьма полную информацию — из писем тайных вестников князя И. П. Шуйского, а также от малых отрядов, постоянно действовавших на флангах королевской осадной армии. Вряд ли кто-то из иноземных дипломатов мог «обмануть» государя. А вот сами псковичи, весьма возможно, не очень представляли себе размеры военного бедствия, разлившегося по России. Псков-то держался, да сколько иных городов, крепостей пало под натиском поляков и шведов?! Русская армия наносила ответные удары, но «сквитать счёт» и отбить потерянные области не могла.
Но псковичи всё же определённо знали о приезде Антонио Поссевино, да и о его посреднической миссии. Это факт. А относительно планов царевича Ивана они могли узнать от воинских голов, время от времени прорывавшихся сквозь польские заслоны, чтобы пополнить гарнизон города. Невозможно подойти к словам псковского летописца с голым отрицанием, ведь «языки», оказавшиеся в лагере поляков, а также перебежчики, нашедшие у них приют, говорили ровно то же самое, не побывав в осаждённом городе.
Дыму без огня не бывает…
Тем более что Рейнгольд Гейденштейн получил от русских пленников и перебежчиков те же сведения о смерти царевича («ударил в голову жезлом»), что и псковичи от ратников, явившихся на подмогу («поколол остием»), а также Поссевино от Дреноцкого, Горсей — от дворцовой челяди или аристократов, поделившихся с ним тайной, а Маржерет — от каких-нибудь сослуживцев или русских дворян… Одно и то же, одно и то же, одно и то же, но из источников разного происхождения.
Итак, почти все иноземцы, писавшие о трагедии 1581 года, уверены: Иван IV тяжело ранил своего сына, и тот от полученной раны скончался. Один лишь Маржерет допускает, что отец, нанеся удар, всё же не лишил царевича жизни и тот скончался потом, возможно, от чего-то иного. Но и француз уверен в том, что удар посохом всё-таки был нанесён.
Можно было бы, конечно, и в этом случае сослаться на недоброжелательность иностранцев в отношении России и особенно её державного правителя, сказать, что они намеренно оболгали Ивана Грозного. Иными словами, отказать их высказываниям о трагедии, разыгравшейся осенью 1581 года в семье русского царя, в какой-либо здравой почве.
Так уже поступали и яростные исторические публицисты, и — как ни парадоксально! — серьёзные специалисты-историки.
Но это непозволительно легковесная позиция. Точно такой же недопустимой лёгкостью отдаёт и прямо противоположный подход: бездумное доверие любым словам «просвещённых европейцев».
Как уже говорилось выше, в главе об опричном терроре, у всякого иностранного автора, пишущего о России, — свои резоны и свои цели высказывания. Кто-то действительно сердит на Россию: допустим, он вернулся домой, провалив переговоры, а потому жалуется на «варвара-московита», где там дела с ним делать, с тёмным-то азиатом! Или же испытал брезгливое отторжение, познакомившись с бытом Московского царства, абсолютно чужим… Что ж, такое бывает. Но хватало и другого: иноземец нахваливал Россию, восторгался ею, пел дифирамбы самому царю. Конечно, и к похвале надобно в таких случаях относиться критически: со знанием ли дела она произнесена? Но, во всяком случае, не каждый заезжий европеец XVI века — враг России, есть и доброхоты. Наконец, немало авторов, писавших о нашей стране с равнодушием: если отыскиваются эмоции в очередном «трактате о Московии», то они возникли безотносительно жизни и обычаев наших предков, нрава и действий государя Ивана Васильевича, они рождены конкретными обстоятельствами.
Отсюда — правило: всякое иностранное свидетельство должно рассматриваться в контексте события или процесса, относительно которого высказано. Необходимо со вниманием анализировать обстоятельства визита в нашу страну иноземца и, разумеется, сравнивать с аналогичными высказываниями иных европейцев, посетивших Россию.
Правило вроде бы простое, если не сказать самоочевидное. Но как часто им пренебрегают! Притом без всякого на то основания.
Между тем одно лишь следование ему позволяет выделить среди свидетельств иноземцев по «делу» царевича Ивана те, в которых можно полагать более достоверности (Горсей, Поссевино, Гейденштейн) или же менее (Одерборн, Масса).
Наиболее правдоподобным свидетельствам иноземцев находится подтверждение в русских источниках.
О псковской летописи уже говорилось выше. Однако вовсе не одна она извещает об обстоятельствах смерти Ивана Ивановича, сходных с теми, о которых сообщают иностранцы.
Так, Хронограф редакции 1617 года повествует: «Неции глаголаху, яко от отца своего ярости приятии ему (царевичу Ивану. — Д. В.) болезнь, от болезни же и смерть».
