Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Кое-кто из колеблющихся «поустрашился». Они пришли давать крестоцеловальную присягу. Но оставались ещё те, кто не торопился изъявлять покорность. Многие не желали подчинения Захарьиным, которые остались бы после смерти Ивана IV на регентстве до совершеннолетия Дмитрия Ивановича. По государеву двору летали потаённые шепотки, на стены дворца тенями ложились кривые разговоры. Время от времени вспыхивала брань между верными царю боярами и теми, кто готов был поискать «иного государя».

Князя Владимира Андреевича пришлось принуждать к целованию креста, угрожая применением силы. Летопись говорит прямо: «Целовал крест поневоле». Так что если бы Иван IV тогда скончался, неизвестно, был бы Старицкий верен своей клятве. А его мать ещё долго противилась тому, чтобы скрепить «целовальную грамоту» княжеской печатью дома Старицких. Жестоко обругав тех, кто принёс бумагу, она всё же смирилась и печать приложила. Была бы та печать надёжной преградой для амбиций княгини и её сына, уйди Иван Васильевич на суд небесный? Есть все основания в том усомниться.

В конце концов государь выздоровел и вопрос о присяге на верность маленькому Дмитрию потерял смысл.

Однако «боярский мятеж» показал Ивану Васильевичу в очередной раз, сколь зыбко его положение и сколь мало у него возможностей в случае скорой кончины обеспечить достойную судьбу своей семье. От него отошли доверенные люди, знать вновь начала прикидывать, как бы переделить власть в отсутствие сильного монарха. Та же Избранная рада не проявила особенной лояльности, скорее напротив. И, видимо, царь не очень понимал, как ему дальше строить отношения с аристократическими «столпами державы», с Боярской думой…

Казалось бы, мощная партия сторонников царя позволяла ему питать добрую надежду на будущее. Но, как знать, не была ли верность этих людей знаком тонкого расчёта? Ведь у Старицких были свои приоритеты, и не всем при их владычестве достался бы чаемый кус… С ними явились бы в Москву бояре малого, удельного двора, и столичным вельможам пришлось бы потесниться в Боярской думе, поделиться с пришельцами ключевыми постами в системе управления. Со взрослым правителем трудно тягаться. А вот попечение о благе очередного царя-мальчика давало богатые возможности. Так что и с этой стороны Иван Васильевич не видел искренней любви и заботы к его семейству[41].

Тёмный призрак сиротства вновь подступил к молодому царю. От призрака веяло прежним, хорошо знакомым холодом. Вот только оно приняло новый облик: сиротство детское обернулось сиротством монаршим. У сироты нет родителей, у государя нет друзей. Правитель одинок, даже если любящая семья рядом с ним, более того — семья представляет собой одно большое уязвимое место.

Как видно, именно после выздоровления государь принялся размышлять: а не пора ли ему отобрать у собственной знати всю полноту власти? Не пора ли сделаться полным, ничем не ограниченным самодержцем? Может быть, не сразу, не за год и не за два, не подвергая себя опасностям открытой бескомпромиссной борьбы с могущественными «княжатами», но постепенно, шаг за шагом, двигаться к поставленной цели.

А значит, понемногу приводить к высоким назначениям верных людей. Тех, на кого можно положиться в критической ситуации. Тех, кто не предаст.

Чёрное видение измены отныне постоянно являлось государю русскому. Иван IV пребывал в уверенности, что предать его могут в любой момент. Сегодня вельможа улыбается ему и отдаёт глубокий поклон, а завтра бросит отраву в кубок или перебежит к соседнему правителю…

С тех пор Иван Васильевич жил с опасением.

КНИГОПЕЧАТАНИЕ

Именно при царе Иване IV в Московском государстве появились собственные печатные книги.

Это произошло скорее всего в середине 1550-х годов. Где находилась та древнейшая типография и кто был её организатором, неизвестно. Одни учёные считают, что в Москве, другие — что в Казани. Ведь в первую очередь потоки печатных книг направлялись в области, где христианство стояло некрепко, например туда, где население крестилось совсем недавно. Прежде всего — в Казанскую землю, недавно присоединённую к России и нуждавшуюся в орошении христианской культурой.

Некоторые книги, изданные древнейшей типографией, дошли до наших дней. Но выходных данных у них нет.

Известен лишь один из сотрудников той печатни — Маруша Нефедьев, «мастер печатных книг», по некоторым гипотезам, возглавлявший всё дело книгопечатания на начальном этапе. Предположительно, одним из гравёров (резчиков) в штате нефедьевской типографии стал некий новгородский житель Васюк Никифоров.

Видимо, на том начальном, «анонимном» этапе русского книгопечатания итальянские мастера играли роль наставников при русских умельцах, осваивавших азы типографского дела. Во всяком случае, терминология печатного производства оказалась заимствована Москвою из итальянского языка, как и само его название — штаньба, то есть stampa.

Ничего удивительного тут нет: итальянцев с разного рода инженерно-техническими знаниями московские государи охотно привечали, хорошо им платили и не торопились отпускать домой. Итальянцы, они же фряги, вписали не одну страницу в историю русской архитектуры, да и в других областях оказались превосходными учителями. Вот и раннее книгопечатание России оказалось обязано им «наукой».

В 1563 году первопечатник Иван Фёдоров, бывший дьякон кремлёвской церкви Николы Гостунского, возглавил типографию, созданную по инициативе государя Ивана IV и митрополита Макария. Она-то и стала предтечей знаменитого Московского печатного двора.

Иван Васильевич, имея столь «книжных» наставников, как Сильвестр и митрополит Макарий, вышел на поприще царской деятельности хорошо образованным человеком. Он отлично знал и часто цитировал Священное Писание, жития, труды Отцов Церкви, исторические сочинения.

Знатоки средневековой русской литературы отдают дань уважения писательским талантам государя: он отличался ярким дарованием.

Всякий, кто дал себе труд прочитать сочинения первого русского царя, видел и понимал, сколь необычен, сколь насыщен художественной образностью писательский стиль царя Ивана. На многих он производит зачаровывающее воздействие. Крылатые слова и целые фразы из жгучих, яростных посланий Ивана Грозного до сих пор тревожат умы русских людей.

Берясь за перо, государь московский легко переходил от высокого стиля, от рассуждений на богословские темы, от восхождения к древним деяниям святых и царей к обыденности, к столкновениям текущего дня, к бытовым обидам и даже к площадной брани. Всё это органично уживается друг с другом в его посланиях. То монарх-писатель обращается в философа, то юродствует, то жалит едкой насмешкой, то облекается в одежды смирения, то вдруг переходит к громовой проповеди. Всё написанное первым русским царём насыщено эмоциями до отказа. В его текстах клокочет гнев, исходит обжигающим холодом презрение, полыхает жгучая ирония. Иван Васильевич не знает никаких границ, для него чуждо стремление «выдержать» стиль, композицию и жанр ровно, однотонно, с холодным умом. Повсюду и везде в его сочинениях сохраняется неизменным лишь один элемент: твёрдая уверенность в державном праве повелевать. В этом пункте он как писатель и публицист (если к XVI столетию вообще применимо это позднее словечко) являл совершенную бескомпромиссность. Общая манера государева письма — афористическая и в какой-то степени импрессионистская. Сила отдельного выражения, впечатления, яркой зарисовки абсолютно преобладает над логикой всего произведения. Сам текст обычно представляет собой подобие театральной постановки, в которой предусмотрено место для импровизации.

Так, послание в Кирилло-Белозерский монастырь (1573) Иван Васильевич начинает в жанре челобитья, примешивая сюда покаянные мольбы: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!., подобает вам, нашим государям, нас, заблудившихся во тьме гордости и находящихся в смертной обители обманчивого тщеславия, чревоугодия и невоздержания, просвещать. А я, пёс смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе… Ради Бога, святые и преблаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира». Чуть погодя царь принимается жестоко бичевать братию за отступления от устава и послабления в иноческой жизни, предоставленные монахам из числа бывших аристократов: «…бояре, придя к вам, ввели свои распутные уставы: выходит, что не они у вас постриглись, а вы у них постриглись, не вы им учители и законодатели, а они вам учители и законодатели!» Далее следуют уже крепкая брань и угрозы, даже намёки на измену. Деятелей, вызвавших особый гнев, царь честит званиями «бесова сына», «дурака и упыря», «злобесного пса». А заканчивает мило и благостно: «Да пребудут с вами и с нами милость Бога мира и Богородицы, и молитвы чудотворца Кирилла. Аминь. А мы вам, мои господа и отцы, челом бьём до земли».

вернуться

41

Более того, многие неприятные подробности конфликта, разгоревшегося из-за присяги «пелёночнику», стали известны Ивану Васильевичу лишь с течением времени. Чем дальше, тем больше он ужасался происходившему в 1553 году.

25
{"b":"767062","o":1}