Фаза акме в культуре нашей отмечена необыкновенным подъёмом. Именно тогда творили живописцы и воздвигались постройки, ставшие впоследствии эталоном русскости, основой «русского стиля»: Даниил Чёрный, Андрей Рублёв и Дионисий; Успенский собор в Московском Кремле, церковь Вознесения в Коломенском, Покровский собор на рву (ныне собор Василия Блаженного). Летописание и хронография испытали расцвет[130]. Общественная мысль наполнилась шумом полемик; идеи, рождённые тогда, остаются в интеллектуальном быту вплоть до нашего времени («Москва — дом Пречистой», «Москва — Третий Рим», «Москва — Второй Иерусалим», диспут между властью в лице Ивана Грозного и «первым диссидентом» — князем Андреем Курбским, диалог стяжательского и нестяжательского мировидения). В стране утверждается книгопечатание, вводится целый ряд технических новинок.

И в то же время акме нашего культурно-исторического типа проходило в условиях, когда чужой нож редко удалялся от русского горла. Пока Россия была достаточно сильна и организованна, ей удавалось удерживать стальной хваткой руки своих убийц. Но московский разгром 1571 года был тревожным звоночком, преддверием страшной Смуты: нож никуда не делся, страна не имеет права быть слабой. Равнинное расположение России, отсутствие естественных географических рубежей по границам делало необходимым тратить прорву ресурсов на поддержание обороноспособности. Это — ахиллесова пята России…

Правление Ивана IV, «артиста на престоле», легло тяжким бременем на старомосковское общество. России пришлось нести крест государева образа действий — сурового до жестокости, расточительного и отмеченного экстравагантными политическими ходами. Дело не только в том простом факте, что опричнина явилась кровавым умыванием для России. Дело прежде всего в том, что цивилизация держалась на безусловном признании очень высокого статуса Церкви и военно-служилого сословия (всех его слоёв!), а в опричную и постопричную эпоху Церковь подверглась терзаниям и унижению, не способствовавшему сохранению её авторитета; что же касается служилых людей по отечеству, то их в грозненскую эпоху было не особенно много. Чудовищный ущерб, нанесённый военно-служилому сословию в 60 — 70-х годах XVI века, пошатнул обороноспособность страны, а значит, существенно ухудшил общее состояние цивилизации.

Могло ли быть иначе? Ещё вчера Русь имела вид пространства, разделённого на множество самостоятельных и полусамостоятельных ячеек, разорванного московско-литовским рубежом, пребывающего в подчинении у Орды. Ещё вчера через Русскую равнину перекатывались во всех направлениях тяжёлые волны междоусобных войн. Ещё вчера раскалённая энергия юного русского народа не имела устоявшихся форм, не принимала отчётливой государственной идеи, не умела помыслить собственного единства. И вот, по прошествии нескольких десятилетий, пылающее, разрозненное, разнокрасочное лоскутное пространство Руси обрело устойчивый вид Православного царства. Получило прочный государственный строй, церковное единение, надёжную армию. Чтобы не расползтись вновь, ему требовался определённый градус деспотизма власти и деспотизма идеи. В противном случае протуберанцы горячей лавы распарывали бы нежную кожу новой молодой державы изнутри, рвались бы швы, вместо концентрации Русь бесконечно возвращалась бы в архаичное состояние «крошева княжеств», дурной бесконечности цивилизационного выбора.

Выбор совершился, аморфное состояние закончилось, а любая сколько-нибудь определённая форма — результат развития, отрицающий все другие формы. Следовательно, усмирение внутреннего буйства, уход от затянувшегося «кипения» густой питательной жидкости государства в сторону застывания, в сторону готового «студня», должны были создать для страны «тоннель самовластия», резко ограничивающего то, что ещё недавно обладало полной мерой вольности.

Вопрос состоял лишь в мере и формах самовластия…

Его могло быть больше или меньше.

Оно могло быть свирепым и юродским, а могло повторить манеру Ивана Великого, который, при всей твёрдости воли (доходившей порой до жестокости), берёг страну от избыточного пролития крови.

Оно могло быть более или менее почтительным в отношении Церкви.

Оно могло больнее ударить по амбициям «княжат», помнивших о суверенных правах ближайших предков, или же уступить им кое-что. Или же… истребить их подчистую.

Вот только совсем отсутствовать самовластие на том этапе развития русской государственности просто не могло. Иначе и России бы не выжить.

От Бога страна получила «тоннель самовластия», расцвеченный воинственными и суровыми картинами Сауловых времён. Много пережила. Потеряла земли на Западе, приобрела на Востоке. Но вышла спаянной одной важной идеей: существует единая православная Российская держава, которая развалиться не может и не может вернуться во времена раздробленности.

Некоторые страницы грозненского царствования — очень высокая плата за это единство, порой слишком высокая. Но безо всякой платы вряд ли удалось бы его обрести.

Историческая память об Иване IV прошла через несколько этапов истолкования.

Фигура первого русского царя ещё в годы его правления и в ближайшие десятилетия после его кончины получила в русской исторической мысли целый ряд эмоционально окрашенных оценок.

Жизнь и деяния Ивана IV поданы безусловно положительно в государственном летописании середины XVI века, начиная с «Летописца начала царства» и заканчивая Лебедевской, а также Александро-Невской летописями. Особенно много доброго говорилось о нём в связи со взятием Казани в 1552 году и Полоцка в 1563-м. Немало добрых слов сказал о нём патриарх Иов в житийной повести о царе Фёдоре Ивановиче, сыне Ивана Грозного.

Однако далеко не столь однозначно неофициальное летописание. Так, например, Псковская летопись и особенно Пискарёвский летописец наполнены критическими замечаниями в адрес Ивана Васильевича.

Во «Временнике» Ивана Тимофеева апологетические фразы («правую веру в Христа, именно поклонение Троице в единстве и единству в Троице, после своих предков до самой смерти, как пастырь, сохранил непоколебимой и незыблемой») перемежаются с негативными отзывами («возненавидел все города земли своей и в гневе своём разделил единый народ на две половины»).

То же самое видим и в Летописной книге князя Катырёва-Ростовского[131]: с одной стороны, Иван IV подан как «муж чюднаго разсужения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за своё отечество стоятелен»; с другой стороны, «на рабы своя, от Бога данныя ему, жестосерд вельми и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своём погуби… многия святительский чины заточи и смертию немилостивою погуби…». Тот же автор в другом месте пишет о царе Иване Васильевиче: «Прославил его Бог больше всех сородичей его: прежде бывших царей и великих князей в превеликой Москве, и раскинулась держава его на великом пространстве… Но… преисполнился гнева и ярости и начал подданных своих, словно рабов жестоко и немилосердно преследовать и кровь их вины проливать. А царство своего, вручённое ему от Бога, разделил на два удела… И вот свой удел с людьми и городами он назвал опричниной, а другой удел… наименовал земщиной. И приказал своему уделу другого удела людей притеснять и смерти предавать, и дома их без причины грабить, и воевод, данных ему Богом, без вины убивать, и города прекраснейшие разорять, а в них всех православных христиан безжалостно убивать — вплоть до самых младенцев. И не испытывал он стыда даже и перед священническим саном: одних убивал, других заточал под стражу…»

Наконец, в сочинениях князя Андрея Курбского царь вообще представлен как нравственное чудовище…