Схожую версию излагает широко известный внелетописный источник, так называемый «Временник» Ивана Тимофеева.

Автора «Временника» невозможно обвинить в однозначном недоброжелательстве по отношению к царю Ивану Васильевичу. Его мнение намного сложнее. Приказной дьяк Иван Тимофеев (вернее, Иван Тимофеевич Семенов) имел, во-первых, опыт административной деятельности на высоких постах и, во-вторых, обширный исторический кругозор, умение «плести словеса» по литературной моде того века, иными словами, значительный багаж «книжности». Он обратился не столько к русскому, сколько к византийскому или даже к воспринятому через византийскую культуру античному опыту историописания. Поэтому его биографический портрет Ивана IV вызывает ассоциации с трудами Светония, Плутарха, Михаила Псёлла. А в таком формате портретирования всё простое и однозначное оказывается на периферии повествования, где-то в зоне едва терпимого.

Известие «Временника» о царевиче Иване весьма обширно, однако имеет смысл привести его здесь полностью, оставив всю красочность языка, делающего автору честь — как выдающемуся ритору. Вот оно:

«Лучший же этого (Димитрия. — Д. В.) брат, получив от бога благодатное имя, подобный отцу по всему — по имени и мудрости, а вместе и храбрости, в добрых качествах ничем не унизил своего рода. Приближаясь уже к совершенному возрасту, достигнув без трёх тридцати лет своей жизни, он по воле отца был уже в третьем браке, и такая частая перемена его жён случалась не потому, что они умирали в зрелом возрасте, но из-за гнева на них их свёкра, — они им были пострижены; а жизнь свою он окончил на склоне отцовской старости, не получив по жребию земного, но стал жителем будущего царства. Думаю, что он близок был и к страданию, так как некоторые говорят, что жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка. Очи всех потеряли надежду [видеть] в нём наследника царства, — потому, однако, что мы согрешили; лишившись его, вся земля тогда впала в скорбь и дошла совсем до безнадёжности, размышляя о старости отца и о малой способности к царствованию его брата. Когда же после многих стонов источники слёз у всех в сердце пересохли, все, хромая на ту или другую ногу, заболели недоверием к его брату Фёдору, который не хотел слышать о царстве. Споткнулся [Иван], а если бы не ранняя его смерть, думаю, что он мог бы при его молодой отваге остановить приближение к своей земле варваров и притупить остроту их вторжения: основанием для этого [была] его явная мудрость и мужественная крепость. После отцов он восстал на неприятелей, как новоявленный молодой инорог, взирая яростным оком на неверующих, которые были соседями его земли с востока и с запада[107]. Пылая кипящею юностью, он, как необъезженный и неподдающийся обузданию жеребец, не подчинялся никому и, свободно обозревая, пас такое стадо верных, а на тех [варваров] злобно дышал огнём своей ярости, бросая на них пламенные искры. Этот инорог[108] по плоти хотел сам, придя, как овец поразить их, уповая на Бога и желая отомстить соседним с его землёй варварам, за причинённую ими некогда… обиду. Всеми владычествующий [Бог], кто подчиняет намерения царей своим судьбам, привёл его под иго своей всемирной власти и не допустил осуществиться его намерениям, но как бы некоторой уздой удержал его пределом смерти, избрав для него лучшее; он позвал его к себе, чтобы на том свете пред его лицом он воевал с врагами невидимыми и видимыми вместе с царём Константином и сродниками своими, двумя братьями Владимировичами [Борисом и Глебом], и с другими такими же, объединяясь на защиту отечества; всемогущий повелел ему вооружиться [на борьбу], передавая в настоящем [веке], вместо будущего, земное царство на несколько лет брату его Фёдору, что и исполнил чрез некоторое время».

По всей видимости, та часть «Временника», которая повествует о царствовании Ивана Васильевича, родилась под пером Ивана Тимофеева довольно рано, скорее всего в царствование Фёдора Ивановича (1584—1598). Но позднее всё сочинение, вероятно, редактировалось с учётом интересов и потребностей аристократического семейства князей Воротынских. Очевидно, сам автор «Временника» не был «самовидцем» гибели царевича Ивана. Однако значительную часть своей жизни он прожил в годы правления Ивана IV, плюс к тому мог черпать знания из социально близкой ему московской приказной среды, а также от весьма осведомлённых Воротынских[109]. Иными словами, известие, содержавшееся во «Временнике», скорее всего имеет под собой фактическую почву.

А оно, если отбросить пышную риторику автора, состоит всего в нескольких фразах. Во-первых, Иван Иванович принял смерть от Ивана IV: «…жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка». Бог весть что за поступок! Остаётся только гадать, а для историка это дело неуместное. Во-вторых, царевич имел намерение возглавить войско для вооружённой борьбы с некими варварами: «Он восстал на неприятелей, как новоявленный молодой инорог, взирая яростным оком на неверующих, которые были соседями его земли с востока и с запада… хотел сам, придя, как овец поразить их, уповая на Бога и желая отомстить соседним с его землёй варварам, за причинённую ими некогда… обиду». Вряд ли мятежи в Казанской земле можно рассматривать как «причинённую некогда обиду». А вот взятие целого ряда крепостей воинством Стефана Батория, а также поражения в нескольких полевых баталиях могут с полным на то основанием рассматриваться как «обида», за которую следовало бы спросить с неприятеля.

Анализ разнообразных источников, как русских, так и имеющих иноземное происхождение, приводит к выводу: скорее всего, Иван Грозный действительно нанёс царевичу Ивану удар посохом, ставший причиной болезни, которая через несколько дней изъяла наследника из числа живых. Таков наиболее правдоподобный вариант развития событий. Помимо многочисленных иностранцев, более или менее осведомлённых, та же версия содержится как минимум в трёх абсолютно не зависящих друг от друга по происхождению русских источниках. Притом названные русские источники создавались главным образом в не столь уж значительном хронологическом отдалении от событий осени 1581 года.

Если свести информацию о гибели Ивана Ивановича от отцовского посоха к сплетням, слухам, дворцовым разговорам, тайному осведомительству на благо покровительствуемых иноземцев, всё равно ею нельзя пренебречь как несерьёзной. Основа-то у самых разных «показаний» (порой бесконечно далёких друг от друга по источнику сведений!) одна. И эта основа состоит в признании того, что отец всё же нанёс сыну гибельный удар; тот несколько дней проболел и умер.

Если бы сплетни и разного рода негромкие разговорцы, вынесенные из дворцовой среды, давали различные версии событий, тогда можно было бы говорить о «ложных слухах», специально пущенных кем-то, или же о сознательной клевете, то есть о какой-то вражеской агитации. Но суть везде одна: английский торговец, воинственный поляк, легат папы римского, летописец псковский[110] и московский приказной дьяк, не сговариваясь друг с другом, пишут об одном и том же. Истина, думается, ясно видна по однообразию множества версий в их основном факте — ударе посохом.

Можно только догадываться, до какой степени царь был раздражён тем или иным поведением невестки, благоволением сына иноземцам, популярностью его у русских. Можно давать лишь эмоциональные, то есть опять-таки гадательные оценки тому, насколько отец «ревновал» сына и завидовал любви к нему со стороны подданных. Всё это эмоции. А вот факт один: царь и царевич резко расходились по вопросам большой политики, в частности военной стратегии. Вероятнее всего, именно из-за Пскова. И монарх, подчиняясь тому, что составляло культурную норму его времени, решил «исправить» упрямый нрав сына по рецептам, изложенным в «Домострое» и собственном завещании 1572 года. «Домострой» же, в частности, рекомендовал битьё как крайнее средство для вразумления непослушных сыновей. В какой-то момент, возможно против желания самого отца, его руки всё-таки коснулась дурная страсть, и десница государева повернулась иначе, гибельно…