Другая летопись сообщает, что после отступления основных сил Девлет-Гирея вернулся отряд ширинского князя Мамая в четыре тысячи бойцов. Однако Мамая разбили, взяли в плен, а отряд его уничтожили, взяв 500 пленников. Это была общая победа боярина Басманова и князя Фёдора Татева — воеводы города Михайлова. За рязанскую службу Иван IV наградил А. Д. Басманова-Плещеева и его сына золотыми монетами. Посланный с наградным золотом князь Пётр Хворостинин также обязан был зачитать победителям похвальную речь монарха. Боярин Басманов остановил крымцев на пути прорыва в центральные области России, да ещё и в тот момент, когда русская армия не была готова к отпору с этой стороны.
Этот эпизод выглядел бы красиво и служил бы к славе Московского царства, если бы татар остановила стена русских полков, если бы им не позволили грабить и опустошать Рязанщину, жечь деревни, угонять пленников. Но вышло иначе: у победы над крымцами — ощутимый привкус случайности. Девлет-Гирею удалось глубоко вклиниться в территорию Московского царства. Летописец горько восклицает о вражеском нашествии: «И многие волости и сёла повоевали меж Пронска и Рязани по реку по Вожу, а за город [Рязань] до Оки реки до села до Кузминского». К тому же если стены рязанской твердыни устояли, то посады её подверглись грабежам и сожжению.
Следовательно, защита границ, налаженная как многослойная система, начала давать сбои. По большому счёту даже отбитый прорыв татар в рязанские места показал ненадёжность, слабость обороны с юга.
Весной 1564 года на оборону Русского юга от вторжений со стороны степи было направлено пятиполковое воинство во главе с князем Петром Ивановичем Микулинским. Позднее его сменили новыми пятью полками во главе с боярином князем В. М. Глинским; во главе всех полков стояли высокородные «княжата». Не ожидая столь позднего набега крымцев, ранней осенью Иван Васильевич распустил по домам усталую армию, которая простояла на основном рубеже обороны несколько месяцев. Может быть, сами военачальники слишком рьяно настаивали на том, что их людям нужен отдых… Остались только «лёгкие воеводы с малыми людьми по украинным городам». Именно поэтому крымский хан сумел глубоко вклиниться в рязанские земли. На Рязанском направлении, в междуречье Дона и Цны, главными оборонительными узлами являлись Пронск, Михайлов и Ряжск. Воеводами там сидели три князя, соответственно Василий Юрьевич Голицын, Фёдор Иванович Татев и Иван Фёдорович Горчаков. Но активно проявил себя в борьбе с неприятелем только один, а именно Татев.
Как видно, отступление от Рязани ещё не означало полного и бесповоротного отступления Девлет-Гирея из окраин России. В середине октября против татар из Москвы был направлен Государев двор. Это сравнительно небольшое войско занялось разгромом ханских «загонов», задержавшихся на Руси. Лишь увидев перед собой действительную силу, Девлет-Гирей отдал приказ возвращаться, оставив на произвол судьбы несколько малых отрядов, занятых грабежами.
Любопытная деталь: полковыми воеводами в полевом соединении, отправленном для борьбы с крымцами из Москвы, стояли четыре выходца из старомосковской нетитулованной знати (И. П. Фёдоров-Челяднин, И. П. Яковлев, А. А. Бутурлин, В. В. Морозов) и только один князь, да и то из второстепенных — И. М. Хворостинин[55]. Не значит ли это опять же, что царь уже задумывается об опричнине, уже рассчитывает, кого взять туда на роль доверенных людей, и мысленно уже отстраняет от себя знатнейших княжат, заменяя их представителями иных социальных групп?
На фоне большой войны, превратившей рубежи государства во фронты, нарастала застарелая внутренняя проблема.
Аристократия почувствовала, что царь забирает всё больше и больше власти, лишая её прежнего положения. И родовитая знать начала перебегать на сторону врага.
Так, ещё в 1554 году целая группа знатнейших Рюриковичей из Ростовского княжеского дома попыталась перейти литовский рубеж и принять службу у короля польского и великого князя литовского Сигизмунда II Августа.
Приблизительно года через два ушёл в Литву В. С. Заболоцкий, выходец из древнего старомосковского боярского рода, происходящего от смоленских князей.
В 1562-м попытку побега в Литву предпринял один из «столпов царства» — князь И. Д. Бельский с целой группой сторонников.
Тогда же в «великих изменных делах» был обвинён участник Избранной рады, по всей видимости, сторонник Адашева и Сильвестра, князь Дмитрий Иванович Курлятев. Собирался ли он уходить в Литву или же имелась в виду другая разновидность измены, неясно. Однако этого вельможу, крупного политика и полководца, насильно постригли в монахи, отстранив от всех дел.
Во время полоцкого похода в неприятельский стан переметнулся окольничий Богдан Никитич Хлызнев-Колычёв, ещё один аристократ, да ещё и с думным чином! У литовцев его щедро наградили.
А в апреле 1564-го на сторону Литвы перебежал один из видных московских воевод, родовитый Рюрикович князь Андрей Михайлович Курбский. Его измена получила широкий резонанс. Весьма редко в стане противника оказывался столь высокопоставленный полководец. Несколько месяцев спустя князь явится в составе большого литовского войска отбивать Полоцк. После победы литовцев на Уле возвращение Полоцка могло показаться решённым делом… Напрасно. Литовцам не удалось захватить город, и они отошли без всякого успеха. Но в их стан перебежал ещё один служилый человек русского царя — новоторжский сын боярский Непейцын.
Ничего удивительного: вслед за «великими людьми» из русской знати в Литву устремлялись не столь заметные служильцы — представители «аристократии второго сорта» (Вельяминовы, Нащокины, Кутузовы), а также московское и провинциальное дворянство. На данном уровне «переходы» исчисляются десятками.
Однако для царя один-единственный акт предательства со стороны могущественного, богатого и хорошо осведомлённого в военно-политических делах аристократа имел более важное значение, нежели «перелёт» десятка-другого мелких мошек.
Измена Андрея Михайловича Курбского имела самые оскорбительные последствия не только для Московского царства в целом, но и для Ивана Васильевича лично.
Прославился князь Курбский не столько военными достижениями и не столько даже предательством, сколько литературным творчеством. Будучи уже в Литве, он написал несколько посланий Ивану IV, а также значительное историческое произведение — «Историю о великом князе московском». Все они содержали язвительный вызов царю.
В посланиях князь Курбский оправдывал своё бегство и укорял Ивана IV в суровом отношении к знати — лучшим помощникам государя, живой опоре его трона, как полагал Андрей Михайлович.
Царь отвечал ему, с гневом обрушиваясь и на самого изменника, и на весь строй жизни русской знати, слишком своевольной и всеми силами избегающей честной службы.
Впрочем, историки видели в переписке князя Курбского и Ивана Грозного помимо буквального смысла ещё и философский: Россия наполнилась блестящими себялюбцами, вроде князя Андрея; им представлялось, что не служба их Богу и государю, а одни только их личности должны иметь высокую цену; смута — вот к чему приводили их усилия; в ответ на их деяния в Русской земле явился бич Божий — кровавый и немилосердный монарх Иван Грозный. Смуты он допустил немного, но «кровопускание», им произведённое, чрезвычайно ослабило страну.
В знаменитой переписке содержатся свидетельства глубокой несправедливости и эгоизма обеих сторон. Единство, возвысившее страну при Иване III, Василии III и начале царствования Ивана IV, уходило в прошлое. Теперь его нелегко будет вернуть. Словно само время переломилось, и движение Русской цивилизации выше и выше достигло пика; теперь началось движение по нисходящей…
Обе стороны щедры в переписке на злобные и несправедливые обвинения. До сих пор государи московские и их служилая аристократия действовали в нерасторжимом единстве. Ведь не кто иной, как русская знать была главной военно-административной силой России, именно из этого слоя рекрутировались почти все ведущие полководцы, судьи, управленцы; и не кто иной, как государи московские вели знать от успеха к успеху. Но Курбский в своих посланиях показывает худшие, наименее полезные для страны качества аристократии, а государь Иван IV, желая выступить как мудрый самодержец, демонстрирует черты нервного деспота.
