Так, например, Курбский писал государю: «Зачем, царь, сильных во Израиле (то есть знатных людей) истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил, и кровью мученическою обагрил церковные пороги, и на доброхотов твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала мира муки, и смерти, и притеснения измыслил, оболгав православных в изменах и чародействе и в ином непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать горьким, а горькое сладким? В чём же провинились перед тобой и чем прогневали тебя заступники христианские? Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всём, у которых прежде в рабстве были предки наши? Не отданы ли тебе Богом крепчайшие крепости немецкие благодаря мудрости их? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас со всеми близкими нашими? Или ты, царь, мнишь, что бессмертен, и впал в невиданную ересь, словно не предстоит тебе предстать пред неподкупным судией и надеждой христианской, богоначальным Иисусом, который придёт вершить справедливый суд над вселенной и уж тем более не минует гордых притеснителей и взыщет за всё и мельчайшие прегрешения их, как вещают божественные слова? Это он, Христос мой, восседающий на престоле херувимском одесную величайшего из высших, — судия между тобой и мной».
Царь, отвечая Курбскому, формулировал основы своего мировидения, говорил о роли и о долге православного монарха по отношению к Богу и к подданным. И если бы в посланиях монарха содержалась только философия царского служения, они вызывали бы восхищение отточенностью мысли.
Суть предназначения царя, высший долг его Иван IV видит в служении Иисусу Христу под непобедимой хоругвью веры. По его словам, «Богом нашим Иисусом Христом дана была единородного слова Божия победоносная и вовеки непобедимая хоругвь — крест честной первому из благочестивых царю Константину и всем православным царям и хранителям православия. И после того как исполнилась повсюду воля Провидения и божественные слуги слова Божьего, словно орлы, облетели всю вселенную, искра благочестия достигла и Российского царства. Исполненное этого истинного православия самодержавство Российского царства началось по Божьему изволению от великого князя Владимира, просветившего Русскую землю святым крещением, и великого князя Владимира Мономаха, удостоившегося высокой чести от греков, и от храброго великого государя Александра Невского, одержавшего великую победу над безбожными немцами, и от достойного хвалы великого государя Дмитрия, одержавшего за Доном победу над безбожными агарянами, вплоть до отомстителя за неправды — деда нашего, великого князя Ивана, и до приобретателя исконных прародительских земель, блаженной памяти отца нашего великого государя Василия, и до нас пребывает, смиренных скипетродержателей Российского царства».
Царь православный, как пишет Иван IV, должен быть самодержавен. Курбский же отстаивает право высоких советников отводить правителя от ошибок, оказывать на него влияние и, в определённой мере, делить с ним власть[56]. Стремление Ивана Васильевича ко всей полноте царской власти у князя-перебежчика ассоциируется с проказой совести и неразумием.
Иван IV отвечает Курбскому не то чтобы с удивлением, нет, напротив, как будто продолжая давний, застарелый спор: «Разве это и есть «совесть прокажённая» — держать своё царство в своих руках, а своим рабам не давать господствовать? Это ли «против разума» — не хотеть быть под властью своих рабов? И это ли «православие пресветлое» — быть под властью и в повиновении у рабов?» Царь восклицает: «Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»
Для него самодержавие — не новация, а восстановление старинного порядка, поддерживавшегося как минимум при отце и деде, а прежде того — константинопольскими императорами и царями древнего Израиля[57].
Кроме того, по мысли Ивана IV, самодержавие как факт, то есть само по себе, не означает сурового или просто жестокого правления. Монарх, имея полновластие над подданными, не исключая любезных сердцу А. М. Курбского «сильных во Израиле», использует силу, применяясь к конкретной ситуации. По словам Ивана Васильевича, апеллирующего к апостольскому слову, «всегда царям следует быть осмотрительными: иногда кроткими, иногда жестокими; добрым же — милосердие и кротость, злым же — жестокость и муки, если же нет этого, то он не царь. Царь страшен не для дел благих, а для зла. Хочешь не бояться власти, так делай добро; а если делаешь зло — бойся, ибо царь не напрасно меч носит — для устрашения злодеев и ободрения добродетельных».
Измену государю Иван Васильевич приравнял к измене Богу (а значит, к тяжелейшему греху отступничества), поскольку власть государева — от Бога. Вот его собственные слова: «Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь её в день Страшного суда? Даже если ты приобретёшь весь мир, смерть напоследок всё равно похитит тебя; зачем ради тела душой пожертвовал, если устрашился смерти, поверив лживым словам своих бесами наученных друзей и советчиков? И повсюду, как бесы во всём мире, так и изволившие стать вашими друзьями и слугами, отрёкшись от нас, нарушив крестное целование, подражая бесам, раскинули против нас различные сети и, по обычаю бесов, всячески следят за нами, за каждым словом и шагом, принимая нас за бесплотных, и посему возводят на нас многочисленные поклёпы и оскорбления, приносят их к вам и позорят нас на весь мир. Вы же за эти злодеяния раздаёте им многие награды нашей же землёй и казной, заблуждаясь, считаете их слугами, и, наполнившись этих бесовских слухов, вы, словно смертоносная ехидна, разъярившись на меня и душу свою погубив, поднялись на церковное разорение. Не полагай, что это справедливо — разъярившись на человека, выступить против Бога; одно дело — человек, даже в царскую порфиру облечённый, а другое дело — Бог. Или мнишь, окаянный, что убережёшься? Нет уж! Если тебе придётся вместе с ними воевать, тогда придётся тебе и церкви разорять, и иконы попирать, и христиан убивать; если где и руками не дерзнёшь, то там много зла принесёшь и смертоносным ядом своего умысла. Представь же себе, как во время военного нашествия конские копыта попирают и давят нежные тела младенцев! Когда же зима наступает, ещё больше жестокостей совершается. И разве твой злобесный собачий умысел изменить не похож на злое неистовство Ирода, явившегося убийцей младенцев? Это ли считаешь благочестием — совершать такие злодейства? Ты же ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против Бога восстал. Пойми же, несчастный, с какой высоты в какую пропасть ты низвергся душой и телом!»
Здесь и во множестве других мест государь скатывается со спора на простое злословие. А скатившись, нимало не сдерживает ярости.
Поистине спорщики соревнуются в низости характера, показывая, у кого градус ненависти выше!
Иван Васильевич именует Курбского собакой. Советы князя называет «смердящими хуже кала». Царь пишет беглому вельможе: «Писание твоё принято и прочитано внимательно. А так как змеиный яд таишь ты под языком своим, то хотя письмо твоё по хитрости твоей наполнено мёдом и сотами, но на вкус оно горше полыни».
Ничуть не добрее сам князь. И сдержанности в его писаниях ни на гран не больше, чем у царя. Андрей Михайлович пытается выдержать высокий стиль, показать манеры просвещённого человека: «Не подобает мужам благородным браниться, как простолюдинам, а тем более стыдно нам, христианам, извергать из уст грубые и гневные слова». А потом всё равно срывается на ругань: «Широковещательное и многошумное послание твоё получил, и понял, и уразумел, что оно от неукротимого гнева с ядовитыми словами изрыгнуто, таковое бы не только царю, столь великому и во вселенной прославленному, но и простому бедному воину не подобало, а особенно потому, что из многих священных книг нахватано, как видно со многой яростью и злобой, не строчками и не стихами, как это в обычае у людей искусных и учёных, когда случается им кому-либо писать, в кратких словах излагая важные мысли, а сверх меры многословно и пустозвонно, целыми книгами, паремиями, целыми посланиями! Тут же и о постелях, и о шубейках, и иное многое — поистине, словно неистовых баб россказни».
