Лобановского в 70-е, 80-е и 90-е годы не критиковали даже, а уничтожали за тот футбол, в который в XXI веке играют все ведущие клубы и национальные сборные мира. В 70-е Лобановский заглянул в «завтра», а когда оно наступило, то обнаружилось всё то, о чём он и говорил: компактное расположение игроков на поле, и не просто расположение, а синхронное групповое передвижение в необходимых направлениях, диктуемых ходом матча; обязательное участие всех без исключения форвардов в оборонительных действиях — у Лобановского это делали и Блохин, и Беланов, и Ребров, и Шевченко; коллективный отбор мяча, к которому лучшие команды мира приступают в тот самый момент, когда теряют мяч — на каком бы участке поля это ни происходило.

Однажды Лобановский — вместе с репортёром, бравшим у него интервью, — фактически спас известного советского поэта Александра Ткаченко, в те времена, в 80-е годы, диссидентствовавшего. Об истории этой, включённой журналистом Гагиком Карапетяном в посвящённую Ткаченко книгу «Сердце, которое не сокращалось», поведал Николай Боднарук, один из немногих журналистов, которым Лобановский давал интервью, будучи спокоен, что его слов не переврут, не поставят всё с ног на голову и не заставят краснеть и оправдываться. Николай работал тогда в «Известиях», к спортивному отделу не имел никакого отношения, и его интервью с Лобановским газетные полосы, конечно же, украшали.

«В 1996 году, — рассказал Боднарук, — я короткое время работал первым замом главного редактора. По вечерам мы имели обыкновение спускаться на первый этаж в столовую, которая превращалась в бар, и за разговорами баловались пивком. В один из таких вечеров к нашему столу подошёл невысокий крепко сбитый мужчина. Кто-то тихо сказал, что это Александр Ткаченко, гендиректор русского ПЕН-центра. Поэт и прозаик, в прошлом диссидент, ныне — правозащитник. И профессиональный футболист, играл в командах высшей лиги — за “Таврию”, “Зенит” и “Локомотив”. Стали знакомиться.

Когда назвали моё имя, Ткаченко напрягся и переспросил: “Как-как имя-фамилия?” Я назвался. Он молча развернулся и направился к стойке бара. Люди за столом удивлённо переглядывались, не понимая, чем вызван этот демарш и как на него реагировать. Через несколько минут Ткаченко вернулся и со стуком поставил передо мной бутылку виски.

“Много лет назад, — сказал он, — я дал себе слово, что если когда-нибудь встречу человека с этим именем и фамилией, то поставлю ему бутылку. Виски устроит?”

Сижу, тупо уставившись на поэта, наслаждающегося мизансценой, жду продолжения спектакля.

“Когда-то ты меня спас”, — по-свойски, словно мы сто лет знакомы, продолжал Ткаченко.

“Ничего такого я не...”

“Спас, спас, просто не знаешь об этом, — перебил он. — История такая. Я в то время жил в Симферополе, и за меня всерьёз взялась гебуха. Дело шло к аресту, мне один болельщик-чекист об этом стуканул. Я уже готов был ко всему, но вдруг что-то где-то перевернулось. Иду утром по улице, навстречу знакомый обкомовский работник — весь сияет, руку жмёт, поздравляет. Вчера ещё чуть не ногами на меня топал, а сегодня желает успеха на поэтической ниве, а также — дружить. Я обалдел, думал, умом тронусь, не мог понять, с чего вдруг такой крутой разворот. Позже узнал: ‘Известия’ в тот день опубликовали интервью с Лобановским. Тогда он возглавлял сборную СССР, которая готовилась к чемпионату мира в Мексике, и был в большом почёте. Так вот мэтр сказал в интервью, что хорошему футболисту, кроме ног, нужны ещё и мозги, и в качестве примера назвал меня. Мол, когда-то был хороший футболист Ткаченко, а теперь есть хороший поэт Ткаченко... Две строчки! И всё! Что-то у них там щёлкнуло, и меня оставили в покое. Так что хотел ты того, не хотел, а спас меня своим интервью”.

Вот уж воистину никогда не угадаешь, как слово отзовётся! Трудно сказать, что щёлкнуло в той ситуации. Вряд ли те, кто преследовал Ткаченко, рассупонились от похвал в его адрес от самого Лобановского. Скорее, местные партийные бонзы, уверенные, что в стране ничего просто так не происходит, приняли строчки в центральной газете за сигнал и на всякий случай решили тормознуть. Или же кто-то из болельщиков в лампасах просто воспользовался случаем, вставил словечко — поди, угадай, что у наших вершителей судеб в голове?»

Ни Боднарук, ни Лобановский со стихами Ткаченко знакомы не были. Лобановский помнил, что был такой футболист, и знал, что есть такой поэт. Боднаруку же о Ткаченко, о том, как его «прессовали по полной программе», в редакционном буфете рассказал как-то спецкор газеты Эдуард Поляновский. Боднарук рассказ запомнил и, встретившись с Лобановским, предложил ему поддержать Ткаченко, попавшего в опалу. «Валерий Васильевич, — рассказывал Боднарук, — легко согласился и сказал истинную правду: футболисту, кроме ног, действительно нужны ещё и мозги, кто бы спорил. И привёл убедительный пример. Сказал и сказал, напечатали и забыли. И кто мог подумать, что слово Лобановского обладает такой страшной силой?»

С первых дней тренерской работы Лобановский с предельной тщательностью относился к публикациям интервью с ним. Анатолий Косый, днепропетровский журналист, работавший в заводской многотиражной газете, вспоминает своё первое интервью с начинающим тренером. Осенью 1968 года они встретились в спорткомитете города (их познакомил приятель Косого, судья всесоюзной категории Анатолий Гладкий), проговорили минут сорок — совершенно рутинный разговор («Много ли, — говорит Косый, — может сказать начинающий тренер начинающему журналисту из многотиражки?») — и разошлись. Молодой репортёр был удивлён, когда 29-летний Лобановский, узнав номер телефона многотиражной газеты, позвонил, попросил прочитать текст уже подготовленного интервью и, выслушав, «завизировал» его. Первая собственная публикация Лобановского-тренера относится к Днепропетровску — в 1972 году в новогоднем номере воссозданной после длительного перерыва газете «Днепр вечерний» под заголовком «Экзамен на зрелость».

Руководители клуба настояли после возвращения Лобановского из Кувейта на его обязательных пресс-конференциях. Возражал он вяло, вынужден был согласиться, считаясь с мнением тех, от кого во многом зависит клубное благосостояние. Оговорил лишь право устанавливать собственную периодичность и не посещать сиюминутные послематчевые встречи с прессой.

Как ко всякому занятию, за которое он брался, к пресс-конференциям Лобановский относился чрезвычайно серьёзно, готовился к ним, проверял на предварительных собеседниках некоторые формулировки и не скрывал, что намерен воспитывать журналистов, заставлять их думать, воспринимать идеи современного футбола и доносить их до публики. Может быть, в душе и сомневаясь в полезности просветительской миссии, тем не менее приходил в зал и часа по два беседовал с репортёрами, вдалбливая в них, собственно, всякий раз одно и то же.

Пресс-атташе «Динамо» Алексей Семененко сидел рядом с ним и краешком глаза видел заготовки Лобановского — исписанные страницы: с подчёркиваниями и выносами отдельных фраз на поля.

Когда накапливалась информация, которой он хотел поделиться с журналистами, говорил Семененко: «Что-то мы давно с прессой не общались». Выбирали день, час, и динамовский зал для пресс-конференций, рассчитанный на 150 мест, заполнялся до отказа. Послушать Лобановского приходили не только репортёры, но и тренеры, работники клуба.

Такие встречи Лобановский любил. К ним можно было основательно подготовиться, высказать всё, что на данный момент хотелось высказать, вести обстоятельный разговор, не поглядывая на часы. Не любил он моментальных, на скорую руку пресс-конференций сразу после матчей. У него не было под рукой необходимых для квалифицированного анализа и возможного обсуждения данных — распечаток игровой деятельности команды и каждого футболиста, а отделываться стандартными фразами он не умел и не хотел. Такие — по горячим следам — пресс-конференции его раздражали, и он старался по возможности посылать на них своих ассистентов.