На зимние сборы в Руйт, самые в этот период основательные, создававшие задел на оставшуюся часть сезона, Лобановский всегда брал человек сорок, разбавляя группу «маститых» новичками, либо «рекрутированными» из клубного резерва, либо приехавшими на просмотр игроками. И «маститые» не филонили — боже упаси! Валентин Белькевич говорил, что Лобановский расширял группу на сборе неспроста: тренер давал понять, что всем игрокам основы, даже Реброву, Шевченко, Каладзе, ему — Белькевичу, место в составе не гарантировано. О старых заслугах Лобановский предлагал всем забыть.
Блестящий, на мой взгляд, психологический ход, использовать который можно было только в условиях постсоветской реальности, когда футболисты ещё не вступили, в силу воспитания и происхождения, на суровую профессиональную стезю, а пребывали в статусе продвинутых любителей. Ни в одном из серьёзных западноевропейских клубов такие номера не проходили. Там — контракты с невероятным количеством пунктов и подпунктов, расшифровывающих не только права, но и обязанности. Там условный Хацкевич никогда не появится после зимнего перерыва в полуразобранном состоянии — штраф и проблемы с местом в составе, а значит — и с возможными бонусами. Лобановский со своим Хацкевичем поступал точно так же. Он отправлял его во вторую команду — до лучших времён и до лучших премиальных.
И «маститые» футболисты (Ребров, Каладзе, Белькевич, Шевченко, практически подготовленный тогда к серьёзной в финансовом плане продаже), и тренеры, включая Лобановского, и руководители клуба, конечно же, знали, что вся «элита» сохранит свои позиции. Но в то же время игроки понимали — каждый для себя, — что из-за нерадивости можно и проскочить мимо состава, старые заслуги не спасут. Знание и понимание шли на пользу — отлынивающих не было: Лобановский никогда не доводил дело до того, чтобы у него работали из-под палки.
Так в командах Лобановского было всегда. «Я даю тебе шанс, но за тебя я играть не могу» — эти слова от Лобановского слышали многие динамовские футболисты. Они, видя, что в первую очередь он предъявлял высокие требования к себе, заражались его убеждённостью и целеустремлённостью.
Андрей Баль вспоминал, что даже те, кто играл постоянно, перед каждым матчем переживали: на собеседовании перед игрой Лобановский «такого наговорит, что чувствуешь — ты вообще никто и звать тебя никак. Начинаешь тревожиться: а будешь ли в составе? Когда на установке слышали свою фамилию, все одиннадцать выдыхали: “Уф-ф-ф...”».
У Лобановского не было любимчиков. В футбольной команде очень тонко чувствуют, когда тренер кому-то отдаёт предпочтение, кого-то выделяет, ставит выше других. Такому тренеру не доверяют. У Лобановского, не устававшего повторять, что лидеры команды определяются только после игры, всегда играли сильнейшие. Одно только это обстоятельство делало, по словам Хацкевича, «отношения между ним и футболистами предельно простыми — профессиональными».
Андрей Шевченко, возможно, в первый момент обиделся на Лобановского, не разрешившего ему остаться в Киеве на свадьбу сестры, однако затем отнёсся к этому так, как и должен был отнестись профессионал: осознал правоту тренера.
В те январские дни у команды был очень плотный график тренировок на базе. В день свадьбы Елены Шевченко «Динамо» вылетало в Москву на «Кубок Содружества». Андрей пытался отпроситься и собирался «догнать» команду на следующий день, но Лобановский ответом своим — «Нет! Даже разговора быть не может!» — обсуждения ситуации не допустил. Команда есть команда. Все должны быть вместе. Конечно, Лобановский, будучи полностью уверенным в Шевченко, мог позволить ему задержаться на один день в Киеве, но в таком случае он автоматически дал бы понять партнёрам Андрея, кто ходит у него в любимчиках и кому в команде разрешено больше, нежели остальным.
Подчёркнуто корректный и ровный в отношениях абсолютно со всеми игроками, Лобановский никогда не давал волю эмоциям — не «размазывал по стенке» даже из рук вон плохо сыгравшего футболиста, но и не возносил до небес выдавшего суперигру.
Жёсткость и строгость Лобановский считал союзницами успеха. Его жёсткость можно, конечно, называть «напускной», но принципиальность была самой что ни на есть настоящей. В зависимости от ситуации Лобановский мог повысить голос и наказать, но до крика, вспоминают все, кто с ним работал, дело никогда не доходило, а уж матерных слов от него вообще никто никогда не слышал (разве что в анекдоте каком проскользнёт, когда не обойтись без этого). А мог промолчать, сделав вид, будто ничего не заметил. Не увидеть, не услышать, не сказать — три заповеди уважающего себя тренера, которые Лобановский никогда не забывал.
Однажды — дело было в подмосковном Новогорске, в сборной, перед чемпионатом Европы-88, — у Лобановского были какие-то дела на первом этаже, неподалёку от холла. Проходя мимо группы игроков, он услышал живописный, с применением ненормативной лексики рассказ Вагиза Хидиятуллина, вокруг которого собрались в основном новички сборной. Лобановский не остановился. Попросил потом администратора подняться к нему в номер вместе с Вагизом. «Вагиз, — сказал Лобановский, — к тебе в сборной прислушиваются. Не могут не прислушиваться, поскольку человек ты в команде авторитетный. И вдруг такие выражения. Надо избавляться. Я же не могу при всех делать тебе замечания». — «Больше не услышите, обещаю вам». — «Да я и не слышал. Может же так быть — померещилось...»
Симоняну в роли начальника сборной СССР работалось с Лобановским очень легко. Лобановский собеседника не перебивал, не подавлял, своего мнения не навязывал; каждый мог аргументированно отстаивать свою позицию. Переубедить его можно было, только предъявив абсолютно доказательные контраргументы. Точку при принятии решений ставил, понятно, Лобановский, но обсуждение было коллегиальным и проходило, случалось, на тонах, к повышенным приближавшихся.
Борис Воскресенский, известный украинский футбольный функционер, одно время вице-президент Федерации футбола, как-то сказал, что Лобановский «никогда не хотел видеть рядом с собой сильных, равных ему по характеру людей. Не терпел возражений. Держал возле себя исполнителей, которые делали то, что им говорят».
Но равных ему по характеру людей в отечественном футболе не было, а если бы и были, то они ни при каких обстоятельствах не работали бы с Лобановским ни в киевском «Динамо», ни в сборной — у них непременно был бы свой, самостоятельный путь. А вот сильные личности рядом с ним как раз были. И к ним он прислушивался. Но и эти сильные личности, после того как достигались договорённости «на берегу», выполняли всё, о чём договорились. Было бы, наверное, нелепым и даже глупым, если бы после точки, поставленной Лобановским в результате коллективного обсуждения, кто-то из участников этого обсуждения стал бы гнуть при определении состава или во время установки на матч свою линию.
Спорили Лобановский с коллегами порой остро. Через четверть часа Лобановский, человек, по убеждению многих (в частности, Симоняна), «абсолютно незлопамятный», забывал все резкие слова, будто они и не были произнесены. Качество, надо сказать, для тренеров редкое. Некоторые даже выдающиеся тренеры совершенно не считались и не считаются с чужим мнением и расставались с помощниками с такой мотивировкой: у нас разные взгляды на футбол.
Лобановский же считал — хорошо, что разные. Различие во взглядах и мнениях стимулировало его к более глубокому изучению футбола, помогало, благодаря дискуссиям с коллегами, не останавливаться на пути постоянного постижения тонкостей игры, заставляло учиться.
Самым эмоциональным на «производственных посиделках» был Морозов. Лобановский выслушивал его, призывал иногда Юрия Андреевича «сбавить речевое напряжение», вызывал на собеседование игроков и лишь потом принимал окончательное решение.
Симонян соглашается с теми, кто считает Лобановского человеком по натуре весьма упрямым, никогда практически не соглашавшимся с чужой точкой зрения сразу. Важное уточнение — «сразу». После основательных обсуждений важных кадровых и тактических вопросов Лобановский ложился спать, а наутро, вспоминает Симонян, «всё переварив, говорил: будем делать то-то и то-то, но уже оформлял сказанное как своё окончательное решение, учитывая при этом многое из того, о чём накануне мы ему говорили — все вместе и порознь».
