Беланов называет Лобановского, сумевшего объяснить обладателю «Золотого мяча» 1986 года, как ему удержаться от соблазна зазнайства и мании величия, «особенным» и говорит, что «Лобановский умел привить дух победителя». Когда динамовцы выходили на поле, им было всё равно, против кого предстояло играть: они могли, по словам Беланова, «порвать» и «Барселону», и кого хочешь...
Победы команды над «громкими именами» — «Барселоной», «Реалом» и т. д., достигнутые после возвращения Лобановского из Кувейта, заставили футболистов киевского «Динамо» ощущать себя способными обыграть любые «имена». Только чудо, стоит признать, спасло «Баварию» в полуфинале Лиги чемпионов весной 1999 года, когда в Киеве немцы вместо 1:4 неожиданно для них самих получили «подарок» в виде ничьей 3:3. Сэр Алекс Фергюсон тогда опасался, что в финале его «МЮ» придётся играть с Киевом, а не с «Баварией».
Занимаясь в августе 2005 года поиском нового тренера для киевского «Динамо», Игорь Суркис пришёл к парадоксальному, с одной стороны, и совершенно понятному — с другой, выводу: «Динамо» нужен тренер-диктатор. Лобановский считал — и говорил об этом, — что диктаторы — калифы на час, так, во всяком случае, учит опыт человечества.
Диктатура и жёсткие методы работы, основанные на требованиях неукоснительного соблюдения дисциплины, — разные вещи. Немецкий специалист Эдвард Гейер, не раз ссылавшийся на Лобановского ещё в те времена, когда он работал со сборной ГДР (был, к слову, последним тренером этой команды, а в капитанах у него ходил Маттиас Заммер — будущая звезда европейского футбола, обладатель «Золотого мяча»), принял клуб «Энерги» (Котбус) в третьем дивизионе и поднял его до бундеслиги только за счёт доведённого до идеала соблюдения порядка во всём, что имело прямое и косвенное отношение к футбольным делам. Когда Гейер заходил в раздевалку, все должны были вставать. Все обязаны были молчать, когда он начинал говорить. Гейер требовал, в частности, чтобы после матчей и тренировок футболисты сами чистили бутсы.
Один из самых мощных в истории мирового футбола тренеров — сэр Алекс Фергюсон — говорил, что если он потеряет «над всеми этими мультимиллионерами контроль в раздевалке», то он — «труп». «Контроль над командой, — считал Фергюсон, — очень важен. По мне, так он вообще важнее всего. Самый главный человек в “Манчестер Юнайтед” — тренер».
Математически выведенная теорема лауреата Нобелевской премии Кеннета Эрроу утверждает, что единственное рациональное правило, по которому могут приниматься коллективные решения, — это диктатура. Эрроу обнаружил: собрав людей и заставив их голосовать, невозможно застраховаться от совершенно идиотских результатов. Коллективный выбор будет универсальным, ответственным и разумным только тогда, когда он осуществляется одним-единственным человеком из данного коллектива при полном игнорировании мнения остальных.
Диктатура Лобановского исключала игнорирование — тем более полного — мнения остальных. Прежде чем принять решение, — «универсальное, ответственное и разумное», — он старался получить от других не только дополнительную информацию, но и суждение по каждой возникавшей ситуации. Им двигало убеждение, что даже в среде единомышленников, если они, конечно, единомыслят не в угоду какой-то фигуре, не из-под палки, заставляющей поступать так в условиях жёсткой финансовой зависимости, а осознанно, должны возникать различные взгляды, пусть даже и происходит это в рамках одного направления. Блестящий мастер анализа, Лобановский выискивал в спорах с единомышленниками рациональные крупинки, уязвимые места, выпуклее для него становились собственные ошибки.
Один из самых важных перед каждым матчем моментов — выбор состава. Учитывается при этом масса деталей, прежде всего состояние собственных игроков, турнирная стратегия, уровень соперника, его возможности и мотивация, тактика...
«Диктатура, как я её представляю, — говорит Анатолий Коньков, — это стремление задавить своим личным авторитетом всех и вся и уж точно не прислушиваться к мнению окружающих. Лобановский любил своё дело самозабвенно, истово, знал себе цену как тренеру, не переносил, если кто-то из футболистов выпадал из учебно-тренировочного процесса, был с такими людьми очень строг, порой даже беспощаден, однако диктаторских замашек я в нём не замечал. Диктатор всё делает для себя и под себя, а Лобановский — только для футболистов. Если бы всё обстояло иначе, вряд ли в “Динамо” существовал бы тренерский совет из шести человек, в который я имел честь входить, пока выступал за киевский клуб. Это был вполне демократический институт.
Вопросы обсуждали сугубо профессиональные. За рамки футбола мы не выходили, в личную жизнь футболистов не вмешивались. Наиболее острой полемикой, как правило, сопровождался ввод молодого игрока в основной состав. Для “Динамо”, где люди притирались друг к другу годами, это был самый сложный вопрос. Прежде чем принять окончательное решение, Лобановский стремился получить как можно больше информации о новичке, и мы старались ему в этом помочь».
Несколько лет совместной работы позволили ведущим игрокам лучше понимать его, Лобановского, видение футбола. Понимать и разделять те задачи, которые он ставил перед собой. У Лобановского это касалось не столько «добычи» очков, сколько принципов построения команды. В середине 90-х он ещё раз заглянул в будущее, и ему одному из первых в европейской футбольной истории тренеров удалось осознать, что в современной игре вопросы психологии, внутрикомандного взаимодействия выходят на первый план и становятся не менее значимыми, нежели вопросы качественной функциональной подготовки и тактических разработок.
Над вопросами этими он задумывался и в середине 70-х, но тогда они представлялись ему рядовыми, необходимыми, конечно, в командной жизнедеятельности, но — рядовыми, в какой-то степени дополняющими главные, и без них вполне можно было обойтись.
У Лобановского во второй половине 90-х никогда, ни при каких турнирных приключениях и жестоких поражениях, без которых футбол не обходился, не обходится и не будет обходиться, не состоялся бы послемонреальский вариант — со скандалом на всю страну, конфликтом с игроками, рукоприкладствами в среде футболистов, изгнанием тренеров и возвращением одного из них.
Парадокс в том, что после ухода Лобановского из жизни в «Динамо» априори не могло быть тренера-демократа.
Ни Михайличенко, в главные перешедший из помощников спустя несколько недель после похорон Лобановского; ни Сабо, ровесник и одно время критик системы Лобановского, а потом — последователь; ни Буряк, внедрившийся сначала при посредничестве Лобановского в сборную помощником, а затем главным тренером, и получивший в итоге долгожданный пост сначала спортивного директора в «Динамо», а спустя время первого тренера — никто из них к демократическому тренерскому лагерю не принадлежал и принадлежать не мог. Каждый старался установить жёсткую дисциплину — увещеваниями и штрафами, попытками создания атмосферы доверительности и жалобами на игроков руководству, формированием игрового состава с оглядкой не только на показатели в тренировочном процессе, но и на прегрешения.
Но диктаторы из них вышли никудышные. Копируя Лобановского, копируя какие-то внешние признаки диктатуры, на основании которых широкая публика и делает выводы о диктаторских замашках (молчаливость, угрюмость, сосредоточенность, жёсткость в высказываниях, будто бы предназначенных — через прессу?! — игрокам), все его преемники, за исключением, пожалуй, Демьяненко, не уяснили, наверное, главное: подчинение игроков Лобановскому носило осознанный характер. Прежде чем довериться ему, воспринимать его суровые зачастую требования дисциплинарного характера и старательно — по возможности — им следовать, футболисты убеждались в правоте тренера. Степень воздействия Лобановского на игроков была удивительно высокой. Иногда достаточным для понимания оказывался только взгляд, брошенный Лобановским в Конча-Заспе на футболиста.
Почти сразу после смерти Лобановского во внутриклубных взаимоотношениях, разворачивающихся обычно по простой схеме «руководитель (президент) — тренер — футболисты», произошли два важных изменения, замеченных не сразу, на жизнь команды, безусловно, повлиявших, но исправлению, в силу ряда причин — объективных и субъективных — не подлежавших.
