Письмо третье Я жду повторенья волшебного мига, когда мир сияет и можно считать, что жизнь – это просто открытая книга, которую дважды нельзя прочитать. К мечтателям Автор всё строже и строже. Возможно ли царство без крови и слез, гадают в России, в Америке – тоже, но я опускаю подобный вопрос, поскольку не верю в контракт с небесами, а также – в «последний, решительный бой». Сюжеты, родная, придумаем сами, чтоб тонкий ценитель назвал их судьбой. Ведь книга есть книга: лгуны и убийцы здесь делят удачу в неравных долях. И если нет шансов исправить страницы — давай хоть заметки черкнем на полях. Не вижу резона спешить к эпилогу: заботливый Автор внушил мне одно: любить – это значит ступить на дорогу, которую дважды пройти не дано. Маршрут свой по звездам проверим искусно, чтоб выйти из круга и время догнать. В России тревожно, в Америке грустно, но где нет печалей, хотел бы я знать. Ответ не известен. Кряхтя и хромая, должны мы, родная, скитаться во мгле. Но ветер с целебным дыханием мая легко нас отыщет на этой земле. Письмо четвертое Жили-были Добро и Зло. Я с обоими был знаком. Им в делах потому везло, что дружили они тайком. Они дожили до седин, не сутуля могучих плеч, и, когда я гулял один, норовили меня завлечь. Зло хихикало: «Дуй сюда! Мы устроим семейный пир!» Голосило Добро: «Беда! Помоги мне исправить мир!» Зло шипело: «Отстань, козел!» А Добро: «Постыдись, палач!» И в досаде я мимо шел: надоели они, хоть плач. Но терпенье иссякло вдруг — я со временем стал грубей, и на вопли: «Что делать, друг?» — я ответил Добру: «Убей.» Я поставил вопрос ребром: «Сколько платят за роль Козла? Грех тебя называть Добром, если ты не прикончишь Зла.» Тут Добро испустило стон и с волненьем, дыша едва, возразило, что есть закон, что нельзя нарушать права, что жестокость гнусна вдвойне, если цели твои чисты… Зло меж тем подмигнуло мне, свежий труп волоча в кусты. Ты, родная, легко поймешь, что от истины я далек. Сказка эта – конечно, ложь, но, как водится, в ней намек. Я в трудах закаляю плоть и не верю в бою весам. От Добра бережет Господь, а со Злом разберусь я сам. Письмо пятое
Мы живем без принципов и денег, приходя от пошлости в экстаз. Бог-отец, как старый неврастеник, для порядка встряхивает нас. В нашем храме тошно и погано, здесь крадут, молитву сотворя, и влечет толпу из балагана телевизор вместо алтаря. На экране выстрелы и танцы, труп младенца, найденный в такси, и вещают толстые засранцы, отчего все беды на Руси, повар крем помешивает ложкой, и, скача с канала на канал, президент притопывает ножкой на Великий Русский криминал. С упоеньем давим мы на кнопки, изгоняя сон из головы, чтобы видеть лакомые попки среди бедствий, крови и жратвы. И замечу кстати, дорогая, что, когда идешь ты в ресторан и когда летишь ты на Гавайи, я балдею, вперившись в экран. Близок день: как скифы из туманов, не щадя зазубренных клинков, выйдут орды наших телеманов против ваших сытых дураков. Нас пленяет каверзное слово, и психоз не скоро пропадет. За собой, как флейта Крысолова, телевизор нацию ведет. Можно плакать, можно издеваться над глухим бессилием властей… Тут я должен, милая, прерваться и включить программу новостей. Письмо шестое Как прежде, я глуп и горд, как прежде, мне цель ясна и вовсе не страшен черт, когда за окном весна, когда небеса чисты и в лужах блестит слюда, и жаль, что не слышишь ты финального плача льда. Родная, спросить позволь и взвешенный дай ответ: известно ль тебе, что боль давно превратилась в свет? И знаешь ли ты, что май для нас уже выбрал путь? Смешно говорить «прощай», нелепо твердить «забудь», опасно в тепле квартир тоску заливать вином: мелькнет лучезарный мир коротким волшебным сном. Гони этот сон, очнись: весна горячит коней, и кто-то кричит: «Вернись!» — а кто-то спешит за ней. О, если б я только мог в казну ее сделать взнос, бросая веснушки впрок на твой ненаглядный нос! Письмо седьмое Марш похоронный играют на флейте, ветер зарю погасил, как свечу. Не умирайте, ребята, не смейте! Я не хочу, не хочу, не хочу! Были вы паиньки или грубили, всем наплевать на Чеченской войне. Сколько вам лет и за что вас убили, совестно спрашивать в нашей стране. Шлюха Россия, душевно-больная, детям в могилах готовит приют. А матерям, – представляешь, родная! — даже тела их забрать не дают. Быстро привыкли в Кремле и в народе к армии трупов со школьной скамьи. Общество в коме, поэтому в моде плач над останками царской семьи. Кто ж тут займется простыми костями, скорбью пронзив суету городов? Церковь ламбаду танцует с властями, а патриоты ругают жидов. Дело житейское: после парада песнь погребальную флейта поет. Не умирайте, ребята, не надо: подлая Родина вас предает. Так повелось. Я мараю бумагу, сидя по самые уши в дерьме. Грустно и тошно. Пожалуй, прилягу: мне не здоровится в этом письме. |
