Эскиз войны Был сад из роз — стал ад средь слёз. Нет ответа вдалеке. Части света все в клубке. Где кров блестел — Там ров для тел. Ветер чёрен, тощ и груб, точно ворон, пал на труп. Лисьи норы, мухи, гниль, лес и горы сбиты в пыль. Заклинание Духа́ми забытыми пахнет грусть, сочась на строку с пера. Пожалуйста, пусть, пожалуйста, пусть наступит моё вчера, когда мне в зелёной глуши аллей нечаянный знак сверкнул. Не то, чтобы прошлое мне милей: я просто не там свернул. И следом пантерой крадётся ночь, прожектам готовя крах. Пожалуйста, прочь, пожалуйста, прочь, назойливый спутник – страх, бубнящий: «Сдавайся, покуда цел. Упрямству цена – пятак.» А время, как снайпер, глядит в прицел, мурлыча своё тик-так. И как сивый мерин рассудок врёт, твердя лишь один совет: «Не так уж и трудно шагать вперёд, когда на носу рассвет, когда ты не вызубрил наизусть бессмыслицу: жизнь – игра…» Пожалуйста, пусть, пожалуйста, пусть наступит моё вчера. Мантра Ни в нужде, ни в беде, в необъятном Нигде никто и ничто, ни броня, ни фигня не удержит меня, когда я спешу на помощь. Заметка для детей Подмочить кружева пелёнок и родителей ввергнуть в транс — никогда ни один ребенок не упустит волшебный шанс, чтобы после, под мамин ропот, свою соску сосать, пыхтя. И с опорой на данный опыт отправляется в путь дитя. Не ликуют при встречах трубы, не поёт о любви кларнет — мир болезненно тычет в зубы, только соски при этом нет. Пожелтевшие фотопленки побуждают дитя чудить: «Хорошо бы назад, в пеленки, где не грех под себя ходить.» И лишь тем, кого манят выси, суждено всё в уме сложить: «Ни подгузников нет, ни сиси. Нужно как-нибудь с этим жить.» Декадент
Когда и́скра в душе догорает и развенчан последний кумир, сочинитель с мансарды взирает ироническим взглядом на мир. Дышит сырость в оконную щёлку, бедолага немыт и оброс: он затеял с маркизой размолвку, утомлённый картинностью поз. В звёздный час своего поколенья он воспел обаянье греха, но усилились признаки тленья под игривым злословьем стиха. Озарения были мгновенны, вновь освистана пьеса толпой. На запястье пульсируют вены в ожидании бритвы тупой. Но поэт полагает упрямо, находясь у финальной черты, будто пошлость – бескрылая дама, проводящая день у плиты. Поправляет он галстук невольно, что, пожалуй, забавней всего… Боже мой, отчего же так больно мне сквозь время смотреть на него? В комнате Она вошла и села на диван в изящной позе, вялая от лени. А он застыл, как глиняный болван, обозревая дивные колени, и угрожал ей мысленно в бреду: «Сейчас, ей-богу… трахну и уйду.» Она прикрыла нехотя зевок как бы в ответ на детскую угрозу, в диван вдавила шелковый свой бок, чуть изменив заученную позу, и развела от скуки ноги врозь. Ее усмешка жгла его насквозь. И, ощутив волнительную прыть, он произнес решительно и пылко: «Пожалуй, надо форточку открыть: тут в номерах ужасная парилка.» Но даже пальцем он не шевельнул — лишь краем глаза в зеркало взглянул. В ее тираде, высказанной вдруг, звучала плохо спрятанная злоба: «Быть может, вы присядете, мой друг? Смешно смотреть, как вы стоите оба.» И обмахнула в гневе сей же миг подолом платья ангельский свой лик. Он стал поспешно стягивать штаны и от кальсон избавился мгновенно: здесь рассужденья были не нужны. Но, как всегда, ждала его измена: на фоне пыльных бархатных гардин он без штанов стоял уже один. Боже мой! Фильм этот полон кровавых затей (видно, его психопаты снимали): монстры кошмарные ловят детей. Господи, сделай, чтоб их не поймали! Пошлые кадры бессовестно лгут: дети не вовремя вдруг захромали, но из последних силенок бегут. Господи, сделай, чтоб их не поймали! Этот зубастый тупой исполин крошек едва ли оставит в покое. Врежь ему, Господи! Сукин ты сын, как ты вообще допускаешь такое! Дети бегут меж рекламных щитов прямо из ада в рассветные дали. Господи, я в тебя верить готов — только устрой, чтобы их не поймали! |
