– И когда вы покажете мне нечто запредельное? – Эмма умело сыграла женское любопытство лишенное всякой логики.

– Завтра, или скорее сегодня. Хотя нет, посмотрите на часы, уже далеко за полночь. Нам необходим покой сна.

– Намекните, не томите, что меня ожидает?

– Не могу сказать, пусть это будет сюрпризом. Да, кстати, какой город вы бы хотели посетить?

– Венецию. Всегда хотела побывать в плавучем городе. Но для чего вы спрашиваете?

– Хорошо, постараюсь изобразить. – уклончиво выразился художник и не попрощавшись задумчиво двинулся обратно в свою комнату.

Не застигнутая врасплох, Эмма всерьез испытала не срежиссированное любопытство, а вполне настоящую заинтересованность, толком не соображая, что именно в художнике искушает ее интерес, какие горизонты ей мерещатся и какие дали манят неприступностью. Что ж, простим ей ту сиюминутную слабость, ведь главная цель девушки осталась неизменной – изведать любыми законными способами как можно подробнее о волшебном таланте художника, дабы затем решить, как поступить с ним, оставаясь наблюдателем или судией.

Спрыгнув с подоконника, она легла на постель, укуталась пышным одеялом, и на секунду сомкнув веки, незапамятно уснула. Ее душа очутилась во сне, в котором она, не оборачиваясь, входила в картины созданные фантазией творца. И этому манящему сновидению вскоре предстояло стать явью.

Неподдельный любовный интерес Адриана к Эмме вызван не случайно, так как ему всегда нравились утонченные женщины, с малых лет он усматривал их досконально, с обожанием кротко трепеща. Мельчайшие детали женского тела, особенно открытые в жаркую летнюю пору, затрагивали его любопытное внимание, величали его душу, а в плоть вселяли неспокойную дрожь. Например, ему нравились четыре ямочки с обратной стороны их колен, на сгибе, если быть точнее, также ямочки на пояснице, ложбинка чуть ниже горла. Он не знал анатомических понятий или иных подробностей, а просто-напросто стыдливо восхищался ими, в то время когда его сверстники не замечали тех малозаметных мелочей. Известно каждому, что до крайностей заинтересованный читатель, по обыкновению вчитывается в каждое слово букинистического отпрыска, особенно вглядываясь в строфы поэмы, в которой каждая строка это целое пастбище колоссальных картин. Подобно и Адриан рассматривал девушек, вплотную не подходя к ним и не смотря вблизи на их прелести, ибо отдаленность – раскрывает всю масштабность красоты, позволяя различить мельчайшие подробности картины. И в те безудержные мгновения признательности, он славил Творца, сотворившего женщин, Создателя не только их, но и деревьев, трав, животных и вод, земель, звезд, воздуха и множество чего еще неисчислимо удивительного. Но одно Божье творение более других всегда поражало юношу. “Женщина – совокупность всей возможной до невозможности возвышенной красоты” – столь поэтично дословно думал он, смотря из окна своей комнаты на одинокую стоящую фигуру возле ночного фонаря. Он всегда хотел коснуться сего творения, увидеть спящим сей создание, как она вкушает пищу, как причесывается, красится, как смеется или грустит, но о том он лишь мечтал, о том только воздыхал. И вот Адриан встретил Эмму, и она даровала ему бесценное знание красоты. Однажды наивное сердце страдальца дрогнуло и сковалось обетом несчастной любви.

“Жизнь состоит из счастливых мгновений – гласит философская мудрость, кои по моей жизни рассыпались не бисером, но слезами, которые я облеку в искусство, и величье обретут сказанья дней моих минувших” – думал художник.

Под звездным покровом сиянья луны, дрогнули кисти, заплясав в медленном танце по поверхности грубой древесины в полутьме. Краски смешиваются, палитры наполняются переливами разнообразных цветов. В звуконепроницаемой тишине, художник творит, создает, словно в последний раз, как и подобает всякому творцу, предвкушающему судьбу своих творений, их отречение и грехопадение, их славу и послушание, слезное раскаяние.

Воспоследовали утренние часы. Лунные монологи окончились. Скоро неминуемо проснется утро, забрезжит свет в одном оконце, а в другом наступит ночь. Нам суждено иметь различные взгляды и мнения на жизнь, но главное, чтобы они имели единый корень Древа Жизни, встроенный в сложный механизм нашего сердца.

Этой плодоносной ночью творческая вдохновленная душа Адриана всеми чувственными эфирами касалась полотна, дланями фехтуя кистями, в то время как его муза покойно спала в соседней комнате, любезно убаюканная его полноцветными и монохромными сказками.

Безумец одинокий он ближе к истине, чем мы!

Безумец, не ты ли это говоришь?

Стоя на пороге вокзала, устланным первым пунцовым снегом, Чарльзу Одри вручили сомнительного содержания буклет о шляпках от представительной напыщенной дамы. Ожидая приезда поезда, он опустил свою весомую поклажу и чемодан на мороженый асфальт и периодически прокашливаясь, смотрел в одну дальнюю точку. Затем он отложил ту рекламную бумагу в карман, дабы потом выбросить ее, сейчас это делать было бы неприлично, ведь человеческий труд надо ценить, хотя и столь бесполезный.

Чарльз Одри немного поправился, здоровье его окрепло, вот только мысли о поражении, о деле Художника по-прежнему мешали ему сосредоточиться на предстоящем отпуске. Что будет с Эрнестом и Эммой? – в последние недели этот вопрос мучил его душу неоднократно. И он, не найдя достойного ответа, решил немедля покинуть сей город, насколько ему в письме советовал Художник.

Вскоре подкатил нужный вагон. В череде ему подобных отыскался отмеченный в билете номер, и Чарльз Одри, повесив на руки сумки, двинулся, катя чемодан к купе, где его уже ожидали английский чай и свежий номер Таймс.

Миновали минуты ожидания. И вот поезд медленно начал отходить от станции, провожатые на перроне машут в знак прощания своим родным и близким, а отъезжающие пассажиры, словно тени отправляющиеся в места отдаленные, в священные долы, где не правит смерть, а живые рябью серой пелены растворяются, становясь отголосками покинутой жизни. И вправду, детектив отстранился от всех мучительных дел, ведь скучать в хранилищах перебирая вручную отпечатки пальцев тяжело и тоскливо, а дело о Художнике явственно показало, насколько скромны его дедуктивные способности.

Вот машина дернулась и все находящиеся внутри металлического левиафана пассажиры испытали чувство медленного еле заметного движения. В ту самую минуту, в купе детективного вагона вошла дама средних лет со слегка растрепанными волосами, полноватая по фигуре и в платье шахматной королевы, с незаурядной поклажей, забросив которую на верхние полки, она полновластно определилась с теперешним ее местом обитания. Дама мягко опустилась на сиденья. Напротив нее оказался джентльмен явно чем-то расстроенный, меланхолично вострый, словно скомканный лист бумаги. Вдруг ей припомнились эти полнотелые черты лица, эта легендарная шляпа (явно неподходящий для столь солидного господина аксессуар). А после, догадавшись, кто, сидит перед нею, она скромно поинтересовалась.

– Простите за мою бестактность, но я, кажется, узнала вас. Случаем вы не тот сыщик, имеющий дружеское расположение к Томасу Свиту.

Чарльз Одри строго оглядел даму с головы до пят, и ответил.

– Я не даю интервью. Если вы по несусветному поводу обратились ко мне, то знайте, я на дух не переношу докучливых журналистов. К тому же я уже давно отошел от всех мистических дел, а люди склонны забывать устаревшие победы, особенно когда их сменяют новые героические подвиги, более громкие, чем прежние. Мою незапятнанную ни в чём дурном репутацию ни одному журналисту не удастся оклеветать.

– О что вы, не горячитесь, я вовсе не газетчик. – сказала дама отнекиваясь от скорых на расправу предположений Чарльза Одри. – Маргарет Стоун, приятно познакомиться с вами лично. Знаете, а такой занятной компании у меня уже давненько не было.