– Человек кротко влюбленный, встретившийся с безответностью чувств, рано или поздно душевно ломается. Посему если леди Эмма истинно ваша невеста, то стопроцентно отвергнет того странного подозрительного кавалера, это как пить дать. Неукоснительно будет так и никак иначе. Если ее девичье сердечко не дрогнет, то она вскоре вернется к вам, когда путы пустых обещаний ослабнут, когда кандалы беспочвенных грез отворятся сами собой. Но если….

– Не бывать тому! – расторопно воскликнул юноша, краешком интонации, на полуслове уловив мысль Чарльза Одри. – Она привязана ко мне. Я ее единственный избранник и я никому не позволю посягать на ее безукоризненную верность и безупречную честь. Да, она цветуще молода, но верность не подвластна стихиям меняющегося возраста, как впрочем, и сама любовь.

– Вы не в привычку правы, Эрнест, мы примерные дети, которым наскучило системное детство. Я, будучи несчастным человеком, временами мечтательно воображаю, будто всюду сон меня окружает, полночный кошмар мною владеет, но кошмар оный развеется поутру, и я, отворив свои детские глазки, легкомысленно дивясь, воздам хвалу развитой фантазии своей души. Потом вновь вздремну чуток, еще минут десять, разве они что-то изменят – наивно подумаю я. И вот я снова старик, располагающий лишь двумя различными по характеру музами – любовью и одиночеством, которые вдвоем держат мои веки, одиночество левое, а любовь правое. Я живу, покуда ко мне не пришла третья муза, которая смертью зовется, дабы до Воскресенья запечатать тьмой мои усталые вековые веки.

Очнувшись окончательно, выйдя из всенощного сновидения, еще долгие часы Чарльз Одри меланхолично о чем-то рассуждал, дабы на другой стороне подсознания очнуться маленьким мальчиком неопытным в пороках и нечистоте, несведущим в смертности и в безвременном исходе, тем мальчиком мечтающим обрести вечную свободу добродетели.

Блажен тот муж, который музой наречет тебя.

Утопией мягкости надежд мы провожаем людей, прощальным взглядом машем им вслед, для нас они жизнью бессмертны, они бессмертием живы. И смерть подобна сказочной фантасмагории, будто ее выдумали когда-то для запугивания неразумных детей, чтобы они не занимались баловством, понапрасну не шалили. Но вот, однажды, близкий человек уходит. Остывшее тело погребают, а душа усопшего более во всеуслышание не исторгает мысли, более не вдохновляет одним лишь существованием своим или более не мешает нудными расспросами, либо непреложными истинами. Тот человек перешел загробную запредельную черту. Предвидя ее, явственно ощущаешь практически бескомпромиссную неизбежность, оказывается, что люди не столь бессмертны, каковыми они видятся, насколько нам мечтается. Вот угрюмо стоишь в храме со свечой в руках, слезно взираешь на спящего в гробу родственника, и мир сразу видится в иных красках и улыбчивое детское настроение испаряется иллюзией занавеса, вот он, конец. Или вернее, начало. Смерть – покой ушедшим, но страдание живым.

Вот плеяда призрачных видений в туманности души, раскрывает потаенные кладези сомнений и ворошит сокровищницы былых свершений. Там, иль показалось, маяк огнивом зажегся вдалеке, и путь проложен желтым кирпичом искрящим и унесемся мы к тому верному благому свету, уверовав в бессмертие души. Но если душа человеческая вечна, не уж и ей без конца мыслить предстоит? Но если ненавистная душа презирает саму себя? То Всевышнему пускай предастся ради исцеления тех неизлечимых ран греха. И прокричит она – “О сколько, вы, беззвучные основы мира, сотрясать непостижимостью будете меня. О сколько слов наивных сердце в болезненных муках воссоздаст. О сколько!” – вопрошает душа неустанно паря у звезд на черном небе космических просторов, что по-прежнему горят, и падать не спешат, значит, вышняя душа воистину неподражаемо вселенную творит.

Творец, Ты создал целую Вселенную для нас, но для чего и души наши уподобляясь таланту Твоему, создают миры иные, почему в нас пламя создания горит и сердце пеньем созиданья неустанно голосит? Воистину Создатель велик и милосерд, ведь ведал Он о наших истязающих скорбях, о плаче нашем сокрушенном, потому вольны мы из реальности ускользать в сны-фантомы, и даже в них славить Бога мы призваны всечасно. Мы ищем притоки успокоенья, и зерцало духа, направив в глубинны сновиденья, мы видим, как любовь рождает просветленье, там ты, Любимая, музою живешь. О сколько, сколько слов исторгнуть предстоит устам, но скажем ли мы хоть что-то мудрое все звуки вряд сложив? Сколько взмахов рук воздух сотрясет, но сотворим ли мы хоть что-нибудь благое? Сколько дум сохранит сердцебиение любви, которые спешат уснуть, возлегши на белую подстилку из бумаги. Обязательно заснут забвеньем сладким те вспыльчивые страсти. Исчезнут все восторженные фразы. Увы, безумье с жадностью проказы снедает саму сущность моего творенья, но водой живой умывшись, я обрету райские воспоминанья, кои видел я в очах прекрасной девы. В десницах со свечой она возле постели умирающего стояла, тихо ласково стенала, осыпая алмазными слезами. Смерть не постигнет более ее, я сердцем знаю, я не познаю ее смерть.

Вот выбор предстоит избрать, судьба сулит свершенье. Человек тонет в пучине темных вод, а я в безопасности на берегу стою. Не умея плавать, если нырну спасать, я предрекаю кончину скорую себе, но если останусь здесь, то буду всю жизнь корить себя и вопрос единый задавать – что если? Может быть, обрел бы чудом я уменье плавать и извлек бы из бездны человека тонущего того? Сколь нелегко подбирать ключи к дверям судьбы, сколь невозможно жизнь сложна! И сделаю ли я шаг для эпохального прыжка, иль окаменею равнодушной статуе подобно, и птицы не гнушаясь мраморного насеста, на мне соизволят добротно восседать. Неужели я буду безмолвно претерпевать их гнусавое воркованье, все их пересуды и издевки? Или попрощаюсь с жизнью и сотворю деянье верное, всего одно деянье. Но если мы потонем оба, подобно кораблям при шторме, то, что тогда?

И покуда я бездарно образно писал, покуда я слабохарактерно решался, человек тот уж утонуть успел, видимо уж трижды, пока я у Провиденья разъясненье вопрошал, час смертный мой нераскаянный настал. Я кинулся в волны бурные, с самого дна тело грузное поднял, в тот миг не воздухом, а спасеньем я дышал. И вот на берегу уж мы лежим, тот человек исторг влагу склизкую, он задышал…

Фантасмагорическое сновидение оборвалось, и Эрнест в хладном поту проснулся.

– Если кто-то что-то включил, значит это что-то можно выключить. – твердил нищий бродяга, безутешными всепоглощающими зерцалами своей души призывая прохожих к покаянию, проповедуя о приближении Царствия Небесного. – Братья и сестры, не выключайте лучезарный свет душ ваших. Светильники мои вы родные, не тратьте понапрасну отмеренное от начала времен время свое, пустое и греховное не употребляйте, отвергайте всякое посрамление жизни вечной. – затем он переменил точечный радиус обращения. – Улыбнитесь, господин, вам ли печалиться когда рядом с вами столь дивное создание, что девой подобает величать. – с таким нехитрым напутствием он прильнул к паре, к Адриану и Эмме, кои мирно шли к дому неизвестного художника. Однако пророчествующий юродивый скоро отстал от них, вновь принявшись за одобрительные восклицания.

Адриан идя вдоль просторной улицы, кажется, последовал наивному совету нищего, но девушка не заметила на его лице столь тусклый луч светлой улыбки. Но словно белоснежная яхта, плывя по плоским волнам, с легким трепетанием платья на ветру, она двигалась вслед за дворецким, столь юным, что поверить в правдивость оглашенной им должности было затруднительно. Однако, она, когда им навстречу начали попадаться отдельные торопящиеся люди, в почти уединенной тишине, начала разговор на отвлеченную тему. На самом же деле в планы Эммы входило выведать у него больше разноплановой информации, а именно: узнать каков сопровождающий ее человек, какова его не подставная, а истинная роль.