Вы неописуемо красивы, ваша душа столь глубока, что я теряюсь в ней и чувствую себя заплутавшим мотыльком, неосознанно летящим на солнце. Видимое мною многообразие чудес настолько велико и непостижимо, что я падаю ниц перед Творцом и молитвой славлю Его величие, милостиво выраженное в вашей телесной и душевной красоте. Вот я живу в этом мире, всё столь чудно и немыслимо для меня, вот я умираю, так и не поняв где жил, потому что был словно непригодным для этого мира, этого прекрасного островка бессмертной надежды.

Человек есть образ и подобье Божье. Должно быть, Он таков как вы. Его никто не видел, а я словно вижу Его каждый день. Вот Бог сидит в тронном зале, или лежит на асфальте никому ненужным бродягой. Бог служит в храме и прихожанином внимает молитвам. Он держит руку ребенка, ведя его в детский садик, и Бог есть ребенок, идущий вслед за мамой. Бог это беспокойный юноша, или ворчливая старушка. Я смотрю на людей и различаю в них благость Господа. Жаль только, они не видят Его в себе.

Мне жалостливо помышлять об их кончине, под градом стихийных бедствий, землетрясений, ведь погибают тысячи. Боже, сколько красоты покинуло сей мир, сколько мыслей и образов нам уж не прочесть, замыслов и картин уже не увидеть. Ведь они не я, они нужны миру, но они уходят. Говорят, будто узоры на пальцах уникальны, взгляните, попробуйте представить, посмейте вообразить, насколько велик Творец, придумавший сей замысловатые орнаменты, сколько душ Богом сотворено, и нет ни одной похожей, все гениальны. Всё это великолепие я вижу, всё эту мудрость я знаю, и те знания тяжким грузом ложатся на мои плечи, особенно на мое чело. Я устал восхищаться, усталость одолевает меня, и потому я создаю свои собственные миры, которые куда проще, куда как легковеснее. Мои персонажи гротескны, ведь имеют одну или несколько сторон души, но на самом же деле души человеческие бесчисленно многогранны.

В тех сказочных мирах я отдыхаю, порою живу в них. Они наполнены возвратными воспоминаниями и невозвратными переживаниями. Но вы, Эмма, не бойтесь меня, вам понравятся плоды моего воображения. – говорил Адриан кротко и совсем нескромно, искренно. – Когда я изображаю вас, нанесение штриха или движение вдоль контура глазок подобно осязательному прикосновению. Я словно провожу кончиками своих пальцев по вашим векам, по волосам, не остаются без внимания впадины на щечках, мочки ушек. А когда я пытаюсь нанести карандашом губы, то просто сгораю от стеснения, поэтому я впредь буду писать только ваши портреты, покуда не свыкнусь с тою щепетильностью чувств. Представьте себе, сидя на одном месте, я проникаю в сущность вашей красоты. Мне не нравится то, что я делаю, но эти ощущения нельзя воссоздать искусственно.

Помните, я говорил вам о чувстве благодати при различных размеренных человеческих действиях? Мне вспомнилось еще одно. Помню, как один человек шептал длинные покаянные молитвы, дабы не мешать окружающим людям. Помню, как душа моя тогда трепетала, тот шепот, словно лился по мне талой водой.

Сколько всего мне нужно вам поведать, Эмма, не передать словами, особенно сейчас, когда нам никто не может помешать. Но я сегодня что-то сильно устал, простите меня. Мне необходимо прилечь. – и на том окончив свою речь, он ушел в свою комнату.

А Эмма, оставшись одна, долго приходила в себя, шокированная, потрясенная, она коготками вцепилась в картину с Эрнестом и сокрушенная мысль мелькнула в ее обиженной душе – “Как он мог не узнать меня, спутать с изображением, причём не лучшего качества. Неужели для Эрнеста была важна лишь моя миловидная внешность, потому столь бездумно он бросился на внешне похожий на меня объект. А сейчас посмотрите на него, улыбается, наслаждается сахарным обманом” – она отбросила картину в угол, настолько резво, что рама немедленно треснула, но юноша не высвободился из картины, ибо он не желал возвращаться. – “Неужели и других также волнует только мое бренное тело, как же они субъективно глупо мыслят” – малодушные мысли мелькали, словно мошки в душе девушки, однако сев возле окна к ней пришли размышления иного плана, то были ужасающие, честные и важные думы. Она задалась вопросами, которые по обыкновению обитают за пределами темного леса плутания мыслителя – кто такой художник: влюбленный безумец, гениальный новатор, или несчастный человек с отчаянным желанием удостоиться тепла и красоты? Также явился немаловажный вопрос о том, каким способом она сможет сломить художника, дабы придать угрызению совести и подавить в нем ту неукротимую гордыню гения? Впрочем, и многие другие вопросы терзали Эмму, но о них будет известно чуть позже.

Тем временем Адриан покинув приятное общество девушки сожалел о соделанном подлоге, ведь он не оставил тому дерзостному юноше никакого выбора. Однако оставался еще Чарльз Одри, тот докучливый субъект правопорядка. Но мучимый угрызениями нравственности, творец решает более не использовать методы по удалению из реальности. А просто-напросто он в скором времени отошлет письмо Чарльзу Одри с посыльным мальчиком, это будет предупреждение с доскональным изъяснением сути дела. “И детектив прислушается к моим словам, если он умен, то обязательно уедет” – в том Адриан мысленно нисколечко не сомневался.

      Главный человеческий страх – одиночество, когда человек не может довольствоваться лишь собственным я. Потому людьми легко манипулировать, даровав им средства избавления от одиночества, к которым они приобретают некоторую зависимость. Художник знал о том страхе, и лекарством от одиночества ему стала Эмма. Только вот ради достижения этого счастья была принесена жертва – тот юноша, который дерзновенно вознамерился мешать им, который ныне радостен более чем кто либо. Адриан хотел единолично собственнически любить девушку из цветочного магазина, если, кончено, она согласна быть любимой. Однако, он не рассчитывал на ее согласие.

Былая простая заинтересованность леди смешалась со смысловой борьбой, невидимой и зримой агонией морали. У Эммы появилась одна единственная цель – одолеть художника, поставить на колени столь несгибаемую пред обществом личность, обуздать столь уникального творца. Но прежде всего ей необходимо было выведать все его секреты. К чему она и приступила, миновав неспокойную думную ночь, как только забрезжил рассвет, когда настало утро нового дня.

Различны мазки деяний, но идея добра неизменна.

Я умираю…. Неужели смерть ты оборвешь все мои многострадальные труды, неужели мои оставшиеся замыслы не претворятся в жизнь? Позволят ли мне духом увидеть Любимую мою? О я прахом стану, подобно рукописям моим. Зимою ночь столь томительно долга, столь беспросветна и темна. И поэтому я грустен, видимо, чрезмерно опечален. Надежда угасает вслед свече рассвета мягкого и светлого горнила, лишь бы мне дождаться оного алого корабля. Дождаться, каясь, согрешенья не тая….

Иногда я взираю на окружающий меня мир глазами любознательного младенца, всё по-новому ощущается, непознанным предстает, я вижу, словно в первый раз, настолько всё красиво невообразимо, Боже, чудно как, не описать. И восхищенное дитя задает вопрос – а для чего всё это, для чего Творец из земли меня однажды сотворил? Чтобы славить. Но разве мои песни велики, ведь скуден человека слог, Ангелы поют куда как лучше. Дабы нести раздор между духами, быть серединой золотой, для этого я сотворен из пепла? Или чтобы принимать Твое величье поступками и мыслями своими. И ответы отверзлись мне в едином слове – любовь, лишь для нее мы созданы, любовь в себя вмещает доброту, нежность и заботу, сердечность и снисхожденье, кротость и чистоту, целомудрие и благочинность, деяний святость, мир сердечных чувств. Созданы любовью мы, любовь есть Бог, потому Он всюду обитает, там, где сердце любовь деянья добрые источает. И если пали вы, так вставайте, возлюбите поднявшую вас длань Господню.

У всякого человека имеются два зренья – поверхностное и глубинное. Первое оценивает внешность критически, определяет, красив облик, либо некрасив, а вот второе проявляется после первого, когда каждый человек, каждое лицо видится прекрасным и уникальным. Словно настройка микроскопа, несколько покрутим, приблизим, и объект изучения становится, гораздо отчетливее различим.