— Зачем ты рвешь себе сердце? Хочешь там остаться? — сказала она вечером мужу, хотя тот вернулся с кладбища раньше обычного.

Телль молчал, повесив голову.

— Ты думаешь: почему я не хожу с тобой туда? — продолжала Фина. — Ты думаешь об этом, но не хочешь спрашивать…

— Нет, — собравшись с духом, возразил Телль, — одному как-то там…

Он начал подбирать нужное слово, но Фина не стала ждать.

— Ханнес со мной. Сынок встречает меня у двери, когда я снимаю пальто в коридоре. Когда я захожу к нему в комнату, Ханнес читает на диване или рисует. На кухне он пьет чай из своей любимой чашки с мишкой. А, когда в ванной журчит вода, я вижу, как Ханнес пускает там кораблики.

Прижав руки к груди, Фина пронзительно посмотрела на мужа.

— Мои дети здесь, со мной, а не на кладбище. Понимаешь?

***

Перестав, по выражению Фины, пропадать на кладбище, Телль не находил себе места от тоски, отчаяния и боли. Не зная, что делать, после смены он отправился к дому учителя Ханнеса. В окне кухни, где когда-то готовил чай старый математик, Телль увидел другого человека. И человек тот показался ему знакомым.

Ломая голову над тем, где он мог встретить его, Телль незаметно добрел до школы. В больших пустых окнах отражалась темнота улицы. Точно! В школе Телль и видел этого человека. Он тоже был учителем. Кажется, истории или чего-то такого.

Почему именно он сейчас живет в той квартире? Всю дорогу домой этот вопрос не давал Теллю покоя, отодвинув остальное.

— Думаю, историк и донес на учителя Ханнеса, — сразу и как-то мимоходом предположила Фина, с которой Телль поделился увиденным. — Донес из-за квартиры.

Телль склонялся к тому, что историк ждал своей очереди на жилье и просто заселился в освободившуюся квартиру. Спорить с мужем Фина не стала. Школа, старый математик — все это было для нее далеко. Фина опустилась на табурет у стола, по привычке бросив взгляд туда, где обычно сидел Ханнес.

— Ты знаешь, — обратилась она к мужу. — Ханнес давно как-то меня спросил: "Мама, а папа у нас уже старый?" Я удивилась этому вопросу. "Нет еще. Почему ты так подумал?" Ему казалось, что ты разучился мечтать.

Телль задумчиво кивнул. Ханнес был прав.

— Ты ему что ответила?

Вопрос Телля прозвучал как из другой жизни. Из жизни, где нет Ханнеса.

— Что ты не старый, — широко раскрытые глаза Фины смотрели в пол.

Из комнаты донеслись позывные Нацвещания. Там говорили, что их округ показал лучший результат в стране по снижению детской заболеваемости. А их город по итогам года оказался одним из лидеров по этому показателю.

Фина закрыла двери комнаты и кухни, чтобы не слышать трансляции.

— Они отняли у меня почти все. Сперва родителей, потом бабушку. Просто вырвали меня из ее рук, сказав, что она слишком старая и не сможет обо мне позаботиться… А потом забрали и детей. Остался только ты, — Фина погладила небритую щеку мужа. — Старенькие мы с тобой становимся. И будем одни с этой старостью.

Включив газ под чайником, Фина достала из шкафчика две чашки. Взяв третью, Ханнеса, она с тоской посмотрела на нее и бережно поставила обратно.

— Когда одного из нас не станет, второй не сможет, — тихо произнесла Фина. — Что с ним будет?

Телль знал ответ. Глядя, как наполняется кипятком чашка, он думал, что для Фины услышать его сейчас оказалось бы слишком. Лучше, если из них двоих останется он, Телль. Он готов, он знает, что его ждет. А еще лучше — если они уйдут вместе.

Телль молчал. Все свои сознательные годы он собирался жить, делая все ради завтрашнего дня. Но вот она, почти прожитая жизнь, а завтрашний день, ради которого Телль все делал, так и не наступил, и уже не наступит. Его дети, его молодость, молодость его жены — это уже вчера.

***

Приходя с работы домой, Фина в детской комнате раскладывала на диване вещи, игрушки, книги Ханнеса, его рисунки, и подолгу смотрела на них. Она брала в руки карандаши Ханнеса, разглаживала на коленях его платок, листала его школьные тетради.

Возвращался с фабрики Телль, и Фина шла разогревать ужин. Как-то, наложив в тарелку каши, она, задумавшись, поставила ее для сына, но, увидев пустой стул, передвинула эту порцию к мужу.

— А себе? — спросил Телль, не поднимая ложку со стола.

— Не хочу, — тихо бросила Фина.

Она пошла в родительскую комнату. Осторожно встав из-за стола, Телль отправился за ней. Фина стояла у окна в темноте, глядя на прохожих на улице.

— Хорошо, что ты дома, и не надо тебя ждать, — сказала она мужу.

— Включить свет?

— Не нужно, — мягко ответила Фина.

Она села на стул, Телль — на пол возле двери.

— Ребенком я думала: что такое счастье? Каким оно для меня будет? У меня было четверо деток. Четверо сыночков. С ними я была счастлива. Когда я думаю о своих детях, мне тепло. Но я их уже не обниму, не прижму к себе, не поцелую… — Фина вздохнула, набравшись сил, и повернулась к Теллю. — Интересно, какими бы они стали? Как бы они выглядели сейчас, чем бы занимались? Что они бы любили? Кто из них остался бы с нами, а кто — стал жить отдельно?

— А вдруг из них выросли бы не такие люди, которыми бы мы хотели, чтобы они стали? — осторожно спросил Телль. — И нам было бы тяжело и больно за них…

Фина не могла разглядеть лица мужа, но она не поверила ему.

— Я знаю, почему ты так говоришь. Тебе так проще пережить это, верно?

Фина хотела услышать ответ, но даже дыхания Телля не было слышно.

— Да и мне, наверное, тоже… — задумчиво продолжила она. — Но я уверена: нам не было бы стыдно за наших детей. Мы с тобой делали все, чтобы дети стали хорошими людьми. Мы им смогли бы объяснить, что хорошо, а что плохо. Что стыдно, а что — настоящее… Мы с тобой — не плохие родители.

— Мы не смогли спасти сына, — заметил жене Телль. — Того, что мы сделали, оказалось мало.

Включив свет, Фина уселась на полу рядом с мужем.

— Может быть, если бы у нас была дочка, все сложилось по-другому. Когда мне было лет десять-двенадцать, я думала, что вырасту, и у меня будет девочка. Тогда мне оставалось только думать о хорошем. Я представляла, как стану ее одевать, расчесывать, завязывать бантики. Как пойду гулять с ней за ручку, учить с ней буквы. Я покупала бы ей подарки и смотрела, как она радуется. Я думала, что никогда не отдам свою дочку в сад, а в школу буду водить и забирать сама. И никто моего ребенка никогда не обидит.

— Почему твоего? — не понял Телль. — Нашего.

Улыбнувшись краешком рта, Фина покачала головой.

— Я тебя тогда еще не знала. Представляешь, было такое время.

Телль поднялся и протянул ей руку.

— Давай возьмем малыша из детского дома, — предложил он.

Теллю действительно казалось, что это выход. Он помнил рассказ Фины, как в детдоме, где она росла, дети ждали, когда их заберут новые родители. Фина не хотела ненастоящих маму с папой, но ее никому и не предлагали отдать на воспитание. Вместе другими, как их называли воспы, выродками, Фину закрывали в дальней комнате. А, чтобы выродки не плакали и не кричали, у дверей комнаты сидели с ремнем или какой-нибудь палкой две надзирательницы.

Фина лишь взглянула на протянутую мужем руку.

— Не смогу я. Не будет он мне родным. Не мой он. Как бы я ни любила его — не мой он будет, — призналась Фина. — Да и не дадут нам его взять. Ненадежные мы.

Телль сдулся. Действительно, с их историей воспитывать малыша ему с Финой никто не позволит.

— Не знаю, как мы с тобой сможем без ребенка. Пусто… Жить не хочется, — Телль не предполагал, что когда-нибудь произнесет такие слова. — Было бы правильным умереть нам с тобой. Вместе.

— Я думала об этом. Но кто же будет помнить о наших детях, когда нас не станет? С человеком уходит его история. Наша история — это наши сыновья. Не станет нас, и никакой памяти о том, что мы жили, что у нас были четыре сыночка, не останется. Нельзя нам сейчас умирать. Умрет наша любовь к ним. Пока мы живы — она живет. И еще, — Фина кивнула на телеприемник, — наша смерть окажется их победой.