На его лице появилась улыбка, которую позднее мне доводилось видеть достаточно часто и которая, как теперь мне это известно, служила предзнаменованием какой-нибудь опасной авантюры. Но тогда она показалась мне просто неприятной и агрессивной. Я должен был бы возразить ему, но почему-то не мог, и молча последовал его совету, отложив цилиндр.
Мы ехали по правилам, весьма аккуратно, и меня это несколько успокоило. Тем более, что двигались мы не куда-нибудь в трущобы, а наоборот, к центру города.
Ричард молчал до тех пор, пока не запарковался на Литтл-Колледж-стрит, буквально в пяти минутах от Вестминстера.
— Идёмте, док, — он подмигнул мне и легко выскочил из машины.
Наверное, странное мы представляли зрелище вдвоём, диковинный контраст. Я чуть ослабил шейный платок — он душил меня. Я хотел спросить, куда мы идём и зачем, однако не находил в себе сил. Тогда я впервые испытал на себе притягательность этого ощущения — расслабиться и идти туда, куда он скажет, отдать свою волю в его руки, довериться его безумию.
Мы подошли к ограде аббатства, за которой уже толпились туристы. Ричард толкнул низенькую калитку и вошёл. Обернулся ко мне и выжидательно наклонил голову.
Мы просто заходили в Вестминстер, без билетов и разрешений. Ричард улыбнулся — и я решился.
На нас не обращали внимания, пока мы подходили к небольшой двери, явно не предназначенной для посторонних. Затем дверь открылась, и Ричард первым вошёл внутрь.
Я не знал и не знаю до сих пор, кто открыл эту дверь и как Ричард сумел так спокойно войти внутрь, но сейчас уже по крайней мере могу строить предположения: не обошлось без сотрудника, которого он если и не подкупил (тогда у него денег было не больше, чем давала Линда на карманные расходы), то запугал, шантажировал или даже соблазнил.
Нас ждал узкий тёмный проход и каменная винтовая лестница, по которой Ричард побежал вверх, а я пошёл неторопливо. Дело было не в том, что мне не хватало его здоровья для беготни, а в том, что я хотел запомнить эти мгновения. В отличие от туристической части, здесь по-настоящему пахло историей. Не было предупреждающих табличек, заграждений и замков. На этой узкой лестнице аббатство продолжало жить так же, как оно жило столетия назад.
Мы поднимались вверх. Ступени были неровными, и я был уверен, что лестница не пострадала во время пожара в Вестминстере и не перестраивалась. Время от времени возникали квадратные тёмные пролёты с открытыми низкими дверями. Я заглядывал за них — чаще видел неосвещённые проходы. За одной оказался почти современный офис, даже с компьютерами на столах. Ещё одна была заперта.
Ричард вдруг пропал. Ускорившись, я понял, что он свернул в проход почти под самой крышей, и последовал за ним. Мы не встречали ни души, только откуда-то снизу через толщу камня доносился вой сирены.
— Что это?
— Пожар, — невозмутимо пожал он плечами. — Я не хочу, чтобы нас здесь потревожили. Осторожно, доктор! Не трогайте стены, поберегите свой фрак.
В его голосе звучала неприкрытая насмешка, но я всё-таки последовал его совету и постарался не обтирать стены рукавами.
Ричард толкнул очередную дверь — и темнота рассеялась, превратившись в мягкий пыльный сумрак.
— Добро пожаловать в трифорий Вестминстерского аббатства, доктор, — удивительно мягко проговорил он и посторонился, впуская меня в небольшую полукруглую галерею. Сквозь запылённые стёкла внутрь просачивался солнечный свет.
Я осторожно оглядывался. Здесь стояли шкафы с плотно закрытыми створками. Витрины. Деревянные ящики. Полки. Манекены, облачённые в расшитые золотом и основательно запылённые одежды прошлых столетий.
— Идите сюда, — позвал меня Ричард, и я пошёл за ним, почти не в силах дышать.
Мы были на складе Вестминстера, в его запасниках, хранящих подлинную историю, ещё ни разу не выставленную перед любопытными взглядами туристов. Нетронутую.
Ричард остановился перед стеклянной витриной, больше похожей на прозрачный гроб. Внутри него что-то было. Я приблизился, а Ричард без трепета снял пыльную непрозрачную крышку. Я пошатнулся.
В ящике лежал маленький восковой мальчик в изящном камзоле. Его лицо потрескалось от времени, галстук на шее начал гнить, распространяя запах, почти похожий на трупный. Но сам мальчик был прекрасен — неживой, смотрящий мёртвыми нарисованными глазами прямо перед собой[32]. На меня.
— Роберт Шеффилд, — светским тоном сообщил Ричард, словно знакомил нас, — скончался в тысяча семьсот четырнадцатом году. Какие кудри… — и на моих глазах Ричард погладил мальчика по голове, но очень осторожно, не приминая его волос. — Коснитесь, доктор. Это не пакля.
Я и сам видел, что волосы принадлежали когда-то живому человеку.
— Знаете, как делали эту игрушку? Сначала сняли гипсовую маску с умершего Роберта. Этим занялись сразу, пока мышцы не одеревенели. Потом подготовили отливку из воска. Купили волосы у какой-нибудь нищей. Нарисовали ему губы… Жаль, почти стёрлись, — палец Ричарда коснулся губ куклы, которые действительно когда-то были нежно-розовыми, но облупились. — Одели в одежду мальчика, ту самую, которую он носил, может, за день до смерти. И эту куклу понесли возле гроба. А потом оставили возле могилы… дежурить. Впрочем, вы это и сами знаете, — и Ричард посмотрел на меня, заставляя оторваться от созерцания восковой фигуры и встретиться с ним взглядом.
Я знал. Конечно.
— Вы целуете их, правда, доктор? — спросил Ричард тоном, который явно говорил, что никаких сомнений он не испытывает. — Называете это безумием. Даёте клятвы закончить. Разбить. Но снова заходите в комнату с гипсовыми масками и целуете мёртвые губы, — он чуть опустил веки, словно бы из милосердия давая мне несколько мгновений наедине со жгучим стыдом.
Я помню, тогда почти в отчаянии подумал, что это никто иной как дьявол в обличии ирландского мальчишки.
Ричард открыл глаза, наклонился и сам легко поцеловал мальчика. Выпрямился. Коснулся своих губ и заметил:
— Скучно. Фантазировать мне нравилось больше. Теперь вы, доктор. Вперёд, он заждался.
Я отшатнулся, чувствуя, что лицо начинает гореть. Ричард вскинул голову и громко расхохотался, обернулся — и рывком открыл дверь ещё одного шкафа. Оттуда на меня взглянул грузный мужчина в королевской мантии. Новая дверь — женщина в платье, отороченном мехом. Мальчик едва ли трёх лет отроду. И другие: мужчины, женщины в самых разных нарядах теперь смотрели на меня из шкафов и витрин. Восковые, неподвижные, мёртвые. Мне хватало образования, чтобы назвать их всех поимённо, но недоставало воздуха, чтобы издать хотя бы звук. Я не мог дышать. Они обступали меня, а хохот Ричарда вбивался в мозг.
Всё кончилось.
Ричард замолчал, и ужас отступил. Воротник моей рубашки промок насквозь, по спине лился пот. Я тяжело дышал и тут ощутил прохладные пальцы на висках. Ричард был ниже меня на добрых семь дюймов, но я чувствовал себя совершенно послушным в его руках. Он повернул мою голову, чуть наклонил вниз и поцеловал меня — почти так же бесстрастно, как минуту-две назад целовал куклу. Я не двигался, не имея сил ни ответить, ни отстраниться с возмущением, да и толком не понимая, чего мне хочется больше.
Он целовал меня без языка, только губами, и они оставались совершенно холодными. Меня (я это осознавал как будто со стороны) била дрожь. Разорвав поцелуй, Ричард вытер губы тыльной стороной ладони, словно испытав запоздалый прилив брезгливости, и сказал:
— Передайте это им, если пожелаете, мой дорогой доктор. Не буду нарушать ваше уединение. У вас есть час, потом уходите. Будет неловко, если вас здесь застанут.
И он действительно покинул трифорий. Стоило ему выйти, как я опустился на грязный пол, забыв и думать о своём фраке.
По прошествии стольких лет мне трудно вспомнить, какие мысли и образы роились тогда в моём воспалённом сознании. Кажется, я пытался понять, кто он вообще такой и как узнал мой постыдный секрет. Помню ещё, я испытывал замешательство, осознавая, что меня поцеловал мужчина (но не такое сильное, как следовало бы). Сейчас мне это понять проще. Ричард едва ли был и до сих пор остаётся мужчиной. Или женщиной. Точно так же, как ему нельзя в полной мере приписать ни одну сексуальную ориентацию, ни один фетиш. В минуты восторга мне хочется сказать, что он поднимается над всеми этими понятиями. А в минуты отчаяния — что он не дошёл до них и не дойдёт никогда.
