В восемь тридцать Александр начал собираться — побрился, надел чистый свитер и любимые старые джинсы, пригладил волосы. Прибыл на место вовремя. 

Он был уверен, что люди Елены не позволят Мэтту совершить что-то неуместное и опасное, но не знал, есть ли возле дома кто-то, кто сможет его подстраховать. Не имел понятия, сидят ли где-то в соседних домах снайперы. 

Спокойная решимость едва не оставила его на лестнице. Оказавшись в темноте, которую разгоняла одна-единственная тусклая лампа на лестничной клетке второго этажа, он прижался спиной к стене, согнулся и ухватился за живот, который вдруг скрутило без всякой причины. Тяжело выдохнул, пытаясь справиться с этим приступом, и понял, что по щекам у него текут слёзы. Только вот поворачивать уже было поздно. Разогнувшись и вытерев лицо, он пошёл дальше и не таясь толкнул дверь на чердак, прошёл внутрь. У маленького квадратного окошка стоял человек. 

Он был очень невысокого роста. Пять и три… с половиной, если Александру не отказывал глазомер. Узкие плечи делали фигуру подростковой, угловато-нескладной. Рыжие волосы, тщательно уложенные с гелем, волосок к волоску, поблёскивали в профессиональном студийном свете. На нём был тёмно-синий костюм, явно пошитый специально под него хорошим портным. Александр знал: мистер Смерть его услышал. Но не поворачивался, причём не потому что желал скрыть лицо, а чтобы ещё на несколько мгновений продлить само ощущение анонимности. 

Александр не готовил речь, не прикидывал реплики и не пытался выстроить сцену встречи в голове, хотя часто делал так, когда волновался. В случае с мистером Смертью, он боялся, это всё равно не сработает. 

— Я думал, это будет побережье, — наконец, произнёс мистер Смерть голосом, который очень мало подходил ему — высоким, с лёгкой, едва различимой хрипотцой, — большие камни, шум прибоя. А ты поспешил. 

Этот голос Александру был знаком. Где-то когда-то он слышал его. Только не помнил, где. 

Издав короткий высокий смешок, мистер Смерть проговорил:

— Вы будете страдать, мистер Грей. Ужасно. 

— Мистер Барри, — выдохнул Александр, мгновенно узнав и фразу, и интонацию. Он забыл о нём. Странный актёр, заскочивший на пробы ирландцев, просто растворился где-то в потоке образов и событий. — Конечно, это не ваше имя.

— Нет, — согласился мистер Смерть и обернулся, позволяя свету падать на лицо, — зови меня Джим, сладкий, — и он широко улыбнулся. 

На сцене Александр видел подходящий интересный типаж. Теперь вникал в подробности. 

Мистер Смерть по имени Джим оказался куда моложе, чем можно было ожидать. На вид ему можно было бы дать едва ли тридцать, но Александр привык замечать детали такого рода и готов был спорить, что ему за тридцать пять. Типичный ирландец, никаких сомнений — характерное скуластое лицо, разве что без веснушек и без единого намёка на бороду, достаточно светлые брови и волосы на несколько тонов темнее и насыщеннее, но того же яркого натурального оттенка. Цвета глаз в таком освещении было не разобрать, но кажется, достаточно светлые. Губы тонкие. Нос прямой, но слегка коротковатый. Обычный парень. Воистину, жизнь всегда сильнее любого сценария. Такому мало кто из режиссёров отдал бы злодейскую роль. Во всём его облике не было никакой силы, только хрупкость. И улыбка его обнажала белые, но кривоватые зубы. Не критично, что могло бы отталкивать, а чуть-чуть. С такими зубами ходят подростки, ещё не накопившие денег или не набравшиеся смелости поставить на полгода брекеты. 

И это имя Джим… Дурных мальчиков в поучительных рассказах никогда не зовут Джимами, как известно. 

— Скажи, — проговорил мистер Смерть Джим, — ты был уверен, когда шёл сюда? 

По-птичьи он склонил голову на бок. 

— Был, — кивнул Александр. — Но не до конца. 

Джим несколько удивлённо нагнул голову к другому плечу, и Александр пояснил:

— Ты ошибся в одном моменте. Только в одном, но…

— Я знал, что ты это скажешь, — прервал его Джим и закатил глаза, — только не я ошибся, сладкий, а ты. Худшая твоя работа, поверь мне, хотя всё равно гениальная. Ты сам не понял, что снял, — его голос сделался ещё выше.

— Нет, — ровно возразил Александр. — Ты просто не увидел главную мысль. Грэхам стремится к смерти, но не физической, а бытийной, экзистенциальной. Он романтизирует её и приходит в ужас от физического её воплощения. Больше всего на свете он хочет не встречаться со смертью вовсе…

Александр осёкся: Джим тихо смеялся. 

— Ох, видел бы ты себя сейчас, — сказал Джим и опёрся руками на подоконник позади. — Ты пробовал когда-нибудь сам? 

От этого вопроса Александра слегка замутило, а Джим невозмутимо продолжил:

— Поэтому ты не понял. Для Грэхама нет ничего важнее того момента, когда он просыпается в объятиях первой мёртвой женщины. Только умершей. Ещё теплой. Он пока не видит в ней уродства смерти, гнили, разложения и всего прочего, — Джим дёрнул ноздрями, словно и правда унюхал трупную вонь, — он видит застывшую красоту. Именно к ней он стремится весь фильм. И её не может найти. 

— Тогда почему он убил себя?

— Потому что понял, что может получить желаемое. Когда смотрит на пятую женщину, прости, сладкий, я забыл её имя, он понимает, что нашёл всё, о чём мечтал. Он может взять это. И он знает, что более счастливого мгновения в его жизни уже не будет. 

Александр снял очки, протёр глаза и признался:

— Я не думал об этом так. Я заставил его бежать от смерти туда, где он её больше не увидит. В саму смерть. Но твоя версия, возможно, даже сильнее. Вот он, мир постмодернизма. Я творю одно, а ты смотришь совсем другое. И кто из нас имеет большую власть над искусством? 

Он снова надел очки, прошёл по чердаку и сел на продавленную кровать, где должен был бы лежать труп Мэри Кэлли. Джим остался стоять у подоконника, только повернул корпус. 

— Знаешь, — сказал Александр спустя минуту или полторы, — ты мог позвонить. «Привет, мистер Кларк, я тут посмотрел все твои фильмы и хочу обсудить их». 

— Ты бы не понял главного, — мягко ответил Джим. — Но теперь понял? 

— Мне бы для этого хватило разговора за пинтой пива. Я не глуп. 

Он не мог точно охарактеризовать те эмоции, которые испытывал, но похоже, главной была обида. А ещё — тоскливое сожаление о том, что уже слишком поздно. 

— О, поверь, сладкий, в этом я не сомневаюсь, — протянул Джим, — только не после того, как ты столь изящно признался мне в любви. Я был тронут. Такое внимание.

— Значит, ты посмотрел остальные мои фильмы только после «Жертвы»? 

Джим фыркнул:

— Я смотрел все твои работы в то же время, как они выходили. Поверь, я давний и преданный поклонник. 

— Не понимаю только одного: зачем? Хотя нет, понимаю. 

Джим кивнул, как бы говоря, что он и не сомневался. Потом прошёл и тоже сел на кровать, но не рядом, а наоборот, максимально далеко. Положил руки на колени. Тихо посвистел себе под нос. 

— Я понимаю, — продолжил Александр, — но принять не могу. Эти люди не имели никакого отношения к тебе или ко мне, к нам. 

— Статисты, — отозвался Джим равнодушно. — Но ты знаешь, на одной из сцен я получил удовольствие. Всегда мечтал сжечь святого отца-католика, и представь себе, ни разу не подворачивалась возможность. О, не делай такое лицо, знай ты, скольких одиннадцатилетних мальчиков он перетрахал за свою карьеру, сам бы бросил спичку в той церкви. 

— Зато остальные ничего плохого не совершили. 

— Как ты можешь ручаться за ту тётку? Опекуншу Кэтлин Смайт? Не просто так же девочка её зарезала. Поверь, не просто так… — Джим прикрыл глаза и как будто погрузился в свои мысли, но в этот раз однозначно играл, причём не особенно старательно. — Насчёт остальных ничего не скажу. Мне плевать. 

— Мне нет. 

— Однажды тебе станет плевать, — неожиданно холодно сказал Джим, открывая глаза. — Ты не будешь больше думать о чужих жизнях. О чужих чувствах. Они потеряют всякое значение. У нас с тобой сейчас есть два маленьких различия, сладкий. Первое уже не исправить, но со вторым я помогу.