Уговорить Корсакова на совместную терапию оказалось невозможным. Этот человек замкнулся в себе, и Анна Сергеевна была уверена, что в какой-то мере его замкнутость провоцирует и замкнутость Дарины. Он, как единственный близкий человек, должен был помочь девочке, быть рядом, говорить с ней, тогда как он оставил дочь на попечение нянек и психолога и занялся своими делами. Что это были за дела, доктор не знала, но спросить о том, что творится у них в доме, не решалась. Это был, пожалуй, самый сложный случай в ее практике. Корсаков не слушал ее советов, и вряд ли выполнял рекомендации. Она предполагала, что он и сам тяжело переживает утрату, и его эмоциональное состояние мешает им всем. Но оперировать она могла лишь предположениями и домыслами.

– Дарина, – решилась врач, – расскажи мне о маме. Какой она была?

На мгновение Дара очутилась не в парке, где они с мамой собирали каштаны, а в противной комнате с крашеными стенами. Напротив сидела женщина – врач и спрашивала ее о маме. В глазах девочки мелькнуло беспокойство: что значит – была? Суть этого вопроса она отказывалась понимать. Доктор улыбалась малышке и терпеливо ждала.

В ответ пациентка закрыла глаза и тряхнула головой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь на ее лице появилось безмятежное выражение. Перед глазами предстала мама – и все стало хорошо.

Мама не боялась носить яркие платья, вплетать в волосы ленты и обматывать руки кожаными браслетами. Ее волосы – пушистые и волнистые – всегда были распущены, а на веснушчатом лице играла улыбка. По сравнению с серыми женщинами, похожими одна на другую, которых Дарина видела вокруг, ее мама казалась феей из сказочной страны. Почему-то все другие мамы были злыми или грустными, ходили в одинаковых унылых платьях, в неудобной обуви на каблуке, из-за чего походка их становилась некрасивой, и шли эти женщины медленно, словно устали от жизни. Прически у них тоже были смешными – похожими на одуванчик, и старили этих женщин на десяток лет. Дарина часто слышала, как они сетуют на жизнь и на мужей-недотеп, по полгода откладывают деньги на новые сапоги и дерутся в очереди за туалетной бумагой.

Ее мама была полной противоположностью этим теткам: она шила себе летние платья из белоснежных вафельных полотенец, а потом раскрашивала их синькой и зеленкой, носила простые сандалии без каблука, плела из кожи браслеты и обходила десятой дорогой очереди. Зимой она вязала всей семье свитера, шарфы и шапки из ярких ниток, красила которые самостоятельно. После просушки они вместе сматывали нитки в клубки, и мама при этом постоянно рассказывала истории, что приключились с тем или иным клубком и какая судьба ждет их в будущем: одним предстоит стать варежками и греть ручки, другим – носками и отмерить много километров странствий.

Маленькая девочка просто обожала неунывающую мать. Она часто слышала странное слово – хиппи – доносившееся от угрюмых теток им вслед. Это звучало как оскорбление, и Дарина никак не могла взять в толк, как может быть оскорблением то, что ее мама самая красивая, веселая и необычная из всех? Она выделялась на фоне других, как единственный цветок, выросший на заброшенном пустыре среди пожухлых сорняков. И ведь такой цветок радовал глаз, был красив и вселял надежду, как можно было его не любить?

– Мама, кто такие хиппи? – спросила Дарина однажды. Слово ей нравилось, звучало оно весело и мягко.

Мама внимательно посмотрела на Дарину:

– Хиппи – это люди, считающие себя свободными… или хотя бы такие, которые стремятся стать свободными.

– Свободными? Разве все люди не свободны? Мы же не сидим в клетках.

– Нет, доченька. Не все люди свободны. Чувство свободы оно рождается внутри нас. Ты должна жить, чувствуя себя свободной, независимой. Должна научиться делать выбор сама, не позволять кому-то руководить твоей жизнью.

– Какой выбор, мама?

– Например, все девочки во дворе ходят в одинаковых лосинах, а тебе хочется надеть широкие брюки, потому что в них удобно.

– Понятно, – ответила Дарина. Затем, чуть подумав, спросила: – Значит, мы хиппи, мама?

– Нет, Дара, мы не хиппи, – ответила мама.

– Почему тогда все вокруг говорят, что мы хиппи? И почему все считают, что это плохо?

– Люди боятся того, чего не понимают. Люди не хотят быть свободными. Намного проще жить так, как говорят другие. Но мы все равно намного свободней, чем все вокруг и, возможно, когда-то я обрету настоящую свободу.

– А папа?

– А папа – самый несвободный человек из всех.

– Но почему? Может ли он стать свободным?

– Я очень-очень на это надеюсь. Мы попробуем ему помочь.

Дарина мало что понимала из маминых разговоров, но то, как мама выглядела, когда говорила о свободе выбора, о будущем, о независимости, Даре очень нравилось. Ее лицо становилось таким загадочным и в то же время расслабленным, словно в одно мгновение она улетит ввысь, как волшебный эльф, и девочке до смерти хотелось стать такой же: смелой, красивой, яркой.

Однажды Анна Сергеевна решила изменить подход. Если девочка не хочет признавать, что ее матери больше нет, что ж – ладно. Пусть расскажет о своей жизни, пусть начнет говорить хоть что-то.

– Сколько тебе лет, Дарина?

Нет ответа.

– Тебе шесть. Расскажи, где вы живете? Кем работает мама? Чем вы занимаетесь по вечерам?

Лицо девочки стало осмысленным, она перевела взгляд на доктора, и Анна Сергеевна вся подобралась в предвкушении долгожданного ответа. Она боялась шелохнуться и вздохнуть, чтобы ненароком не спугнуть пациентку, но все было напрасно. Дарина вновь смотрела на стену, но глаза у нее забегали, словно девочка переживала происходившее с ней когда-то, и Анне Сергеевне ничего не оставалось, как наблюдать и гадать, о чем же думает малышка.

Дарина перестала видеть стену, хоть и смотрела на нее в упор. Теперь она была не в кабинете, а в маленьком домике, где они жили когда-то втроем.

Мама всегда говорила, что это самые счастливые дни в ее жизни. На самом деле жили они не в домике, а в полуподвальном однокомнатном помещении, где был только старый диван, из которого торчали пружины, и шатающийся стол, под который подкладывали книгу. Запах плесени въелся во все вокруг, пропитал одежду и постель, кроме того этот вездесущий грибок то и дело расползался по стенам, и маме приходилось постоянно с ним воевать. Неунывающая Люси рассказывала Даре истории о войне со злыми микроскопическими воинами, которые хотят захватить их дом, но она – Люсинда – до сих пор всегда побеждала. И Дарина каждый раз пыталась рассмотреть в черной плесени невидимых человечков, уверенная, что там целый мир мини-чудовищ.

Дарина не замечала всей убогости их жилища, ведь дети видят все иначе, чем взрослые. Ей было уютно с мамой в этой комнатке. Рядом с входной дверью, которая выходила в небольшой общий двор, располагался крохотный клочок земли, и они с мамой выращивали там анютины глазки, а еще укроп и петрушку. Мама мечтала об участке побольше, где можно было бы посадить помидоры и огурцы.

– Ах, Даринка, как пахнут кусты помидоров: солнцем, теплом, жизнью и витаминами!

– Витаминами?

– Именно! С возрастом ты узнаешь запах каждого витамина.

Днем Дара ходила в детский садик, а мама шла на работу. Так как домик был слишком мал, они не могли завести собаку или кота, но мама работала в самом замечательном месте на свете – на зоологической станции и там Дарина могла играть с разнообразными животными сколько хотела. Здесь были и хомяки, и белые крысы, и ежи, и черепахи. Эти животные жили своей уникальной жизнью, и Дарина, разговаривая с ними, каждого считала своим другом.

Дара росла на удивление тихим ребенком – вдумчивым и наблюдательным. Она могла часами просиживать рядом с клеткой, где в колесе неугомонно носилась белка и просто наблюдать за ней. От матери Дара переняла привычку разговаривать со всем живым – с растениями, животными и даже с насекомыми.