Делая акцент на важности анатомии, включая описание того, как вскрывать только что умершее тело, "как тех, чьи головы были отрублены или повешены", Морстед придавал большое значение практическому опыту и наблюдениям, а не простому книжному обучению. Как и все другие средневековые практики, он мог не понимать, что кровь непрерывно циркулирует по телу, а не растворяется в плоти, как сок в листьях, но он знал внутренние органы, кости, хрящи, вены и артерии, мышцы, связки и сухожилия.[282]

Смерть в бою была возможностью, которую никто из готовящихся отправиться во Францию не мог позволить себе игнорировать. Хамон ле Страунж, оруженосец в отряде сэра Томаса Эрпингема, тщательно позаботился о своей жене Алиеноре на случай своей смерти, поставив печать на завещании 10 июня 1415 года. Сам король составил свое завещание 24 июля, оставив щедрые завещания, от кроватей до лошадей, своему "самому дорогому брату" Бедфорду и своему "самому дорогому брату" Глостеру, но ничего, даже личной памяти, своему брату Кларенсу, который, тем не менее, унаследует королевство. Были и индивидуальные завещания: "нашей самой дорогой бабушке, графине Херефордской", служащим его дома и палаты, его врачу Николасу Колнету и его капелланам. Два религиозных фонда Генриха, Картузианский монастырь в Шине и Бриджктинский дом в Сайоне, должны были получить наследство в размере одной тысячи марок каждый. Его тело должно было быть похоронено в церкви Вестминстерского аббатства, где должна была быть построена гробница, обслуживаемая собственным алтарем.[283]

Как и следовало ожидать от столь благочестивого короля, Генрих позаботился и о своей собственной душе, уповая на искупление в лице Девы Марии и святого сонма ангелов, святых и мучеников, включая его личных любимцев, Эдуарда Исповедника, святого Иоанна Бридлингтонского и святую Бригитту Шведскую. Тридцать бедняков должны были питаться и одеваться в течение года при условии, что они ежедневно будут повторять молитву: "Матерь Божья, вспомни раба твоего Генриха, который возложил на тебя все свое упование". Кроме того, двадцать тысяч месс должны были быть отпеты как можно скорее после его смерти, причем название и номер каждой из них должны были быть указаны с обычным для него тщательным вниманием к деталям. Хотя существует мнение, что двадцать тысяч месс — это чрезмерное количество, отражающее угрызения совести за вступление в несправедливую войну, однако такая экстравагантность отнюдь не была необычной в средневековье. Скорее благочестие, чем чувство вины диктовало масштабы. В конце завещания, написанного на латыни, Генрих подписал свои инициалы, а затем добавил свою личную мольбу на английском языке: "Jesu Mercy and Gramercy. Помощь леди Мари".[284]

Через четыре дня после составления завещания Генрих в последний раз обратился с письмом к Карлу VI Французскому. По видимости, это была последняя попытка предотвратить войну: личное обращение одного человека к другому, продиктованное велениями совести и, в частности, желанием избежать кровопролития. Генрих призывал к урегулированию их ссоры и восстановлению мира между двумя великими народами, которые "когда-то были едины, а теперь разделены". Карл должен знать, заявил он, что "мы призываем в свидетели по совести Верховного судью, над которым не могут возобладать ни уговоры, ни взятки, что в нашем искреннем рвении к миру мы испробовали все возможные способы, чтобы добиться мира. Если бы мы этого не сделали, то необдуманно отказались бы от справедливого права на наше наследство, к вечному ущербу потомков".[285]

Для многих современных комментаторов это письмо — просто еще один пример лицемерия Генриха: он произносил банальные слова о мире и справедливости, но на самом деле, "чего бы это ни стоило, он хотел войны".[286] Такая интерпретация упускает суть. Действительно, король не собирался отказываться от своей кампании на столь позднем этапе, и эта "последняя просьба" была полна угрозы — она была написана "в самый момент нашей переправы" и датирована "нашим городом Саутгемптоном на берегу моря", что ясно говорит о неизбежности вторжения. Верно и то, что он не рассчитывал добиться от французов каких-либо дальнейших уступок, которые были бы достаточно существенными, чтобы убедить его отменить экспедицию. Верно даже то, что письмо было полезным инструментом в пропагандистской войне, поскольку его можно было скопировать и распространить среди союзников обеих сторон в качестве доказательства готовности англичан к компромиссу. (Не случайно его стенограммы появились во многих современных хрониках).[287]

Тем не менее, эта "последняя просьба" не была циничным, пустым жестом. Генрих, со свойственным ему вниманием к деталям, точно следовал кодексу поведения, который регулировал средневековые законы войны. Для того чтобы война Генриха V за восстановление своих прав во Франции была признана морально оправданной в глазах мира и, что более важно, Бога, было крайне важно, чтобы каждый его шаг на этом пути был правильным и соответствовал установленной форме. Он уже консультировался с "мудрыми людьми" своего королевства как в парламенте, так и в своем Большом совете. Совсем недавно он предпринял второй шаг — обратился к беспристрастному международному мнению о справедливости своего дела, приказав сделать нотариально заверенные копии Буржского договора 1412 года, в котором арманьякские принцы признавали английский суверенитет в Аквитании, за печатью архиепископа Кентерберийского. Он отправил эти копии в Констанц (ныне в Швейцарии), где заседал вселенский собор церкви, и европейским монархам, включая императора Священной Римской империи, "с той целью, чтобы все христианство знало, какую великую несправедливость совершили по отношению к нему французы, и что, как бы неохотно и против его воли, он был вынужден поднять свои штандарты против мятежников".[288]

Третьим и последним шагом в этом квазисудебном процессе было изложение дела перед самим противником и просьба о восстановлении его прав. Письмо Генриха Карлу VI имело именно такую форму. В нем он сослался на двадцатую главу библейской книги Второзаконие, которая легла в основу средневековых законов войны и повелевала: "Когда вы приближаетесь к городу, чтобы воевать против него, предложите ему мирные условия".[289] Это была цитата, которая неоднократно звучала из уст Генриха и диктовала его действия на протяжении всей предстоящей войны с Францией.

Теперь ничего не оставалось делать, кроме как начать предприятие, которое так долго готовилось. 29 июля Генрих отдал приказ всем, кто находился на его службе, сесть на выделенные им корабли и быть готовыми к отплытию не позднее 1 августа. Раскрытие заговора графа Кембриджского и необходимость разобраться с преступниками вызвали неожиданную задержку, но через шесть дней Генрих покинул замок Портчестер на борту баржи, которая доставила его в глубокие воды между Саутгемптоном и Портсмутом, где его ждал флагманский корабль "Тринити Ройал". Как только он поднялся на борт, был дан сигнал всем кораблям флота в различных портах и гаванях южного побережья поспешить к нему. Ему нужен был только благоприятный ветер, и он готовился отплыть во Францию.[290]

"Попутный ветер до Франции "[291]

В воскресенье, 11 августа 1415 года, около трех часов дня Генрих V дал сигнал, который положил начало вторжению во Францию. Пятнадцать сотен кораблей — флот, в двенадцать раз превосходивший по размерам испанскую Армаду[292], — снялись с якоря, подняли паруса и двинулись в Ла-Манш из гаваней Саутгемптон-Уотер и Солента. В отличие от огромных испанских галеонов XVI века, это были не специально построенные военные корабли, а пестрое сборище частных торговых судов: большие корабли, которые смело пересекали Атлантику, чтобы доставить вино из Аквитании и перевезти на континент высоко ценившуюся тяжелую шерстяную ткань; более мелкие прибрежные торговые суда, перевозившие соль из залива Бургнеф в Бретани и соленую сельдь из Ярмута в Нидерланды и на Балтику. Даже речные суда, грузовые перевозчики внутренних водных путей, поставлявшие все — от камня и мрамора для строительства соборов, до кож для изготовления сапог, перчаток и седел.[293] Здесь были корабли всех размеров и форм: когги и карраки, галеры и балингеры. Большинство из них были построены в характерном северном стиле клинкерной конструкции — корпуса состояли из ряда перекрывающих друг друга досок от киля вверх — с одной мачтой и одним квадратным или прямоугольным парусом, но некоторые были более легкими средиземноморского типа судами, двухмачтовыми, с треугольными парусами и лавками для гребцов. Те корабли, которые были переоборудованы в боевые суда, имели небольшие деревянные башни на носу и корме; другие были оснащены рядами стойл для перевозки лошадей, причем на маленьком судне типа "зубец" можно было перевозить только тридцать лошадей, в то время как требовался транспорт примерно для двадцати пяти тысяч человек.[294]