Многие другие представители местной знати нашли последнее пристанище в церквях и аббатствах Артуа, Пикардии и Фландрии, где к ним присоединились те, для кого путь домой был слишком далек. Говорят, что в церковные дворы Азенкура и Руиссовилля было доставлено для погребения такое огромное количество тел, что все дальнейшие захоронения там пришлось запретить. Близость двух церквей в Эсдене, расположенных в семи милях от поля боя, означала, что они также получили так много трупов, что были вынуждены прибегнуть к массовым захоронениям. Коннетаблю д'Альбре, вдали от родной Гаскони, было отведено почетное место перед главным алтарем францисканской церкви, но тринадцать других дворян были похоронены в других местах здания, включая двух "синьоров, чьи имена нам неизвестны", которые были похоронены вместе у ступы со святой водой в нефе. Большая церковь аббатства Оси-ле-Муан в Эсдене стала местом последнего упокоения в своих стенах для пятнадцати дворян, включая Жака де Шатильона, его шуринов Ги и Филиппа де ла Рош-Гюйона, которые делили одну могилу, Гишара де Дофине и еще одиннадцати человек. Несмотря на то, что четверо из них, в том числе Галуа де Фужер и "маленький Голландец", сын бальи Руана, были похоронены вместе, места было так мало, что еще двенадцать трупов, среди которых был Симмоне де Моранвилье, бальи Шартра, пришлось похоронить в общей могиле на кладбище за хором. Небольшой компенсацией за такое унижение могло стать то, что их имена и места захоронения были тщательно записаны гербовым королем Монжуа при содействии герольдов Понтьё и Корби, многочисленных придворных, а также слуг тех, кто умер.[638]

В конце концов, местное духовенство должно было принять необходимые меры для погребения неопознанных мертвецов. Луи де Люксембург, епископ Теруанны, в чьей епархии находился Азенкур, дал разрешение на освящение участка поля битвы. Под руководством аббатов Руиссовиля и Бланжи был вырыт ряд длинных траншей, и где-то около шести тысяч трупов получили грубое, но христианское погребение в этих безымянных могильных ямах. Над каждой братской могилой был воздвигнут большой деревянный крест, но до девятнадцатого века не было воздвигнуто никакого постоянного памятника, а их местонахождение и сегодня остается предметом споров".[639] Мертвые Азенкура были не первыми и не последними, кто нашел безымянный угол на кладбище Европы, которым является Сомма.

Проходя обратно через поле боя, через "массы, курганы и груды убитых", английский капеллан не был одинок в своих рыданиях по поводу масштабов резни. Как и его король, он был абсолютно убежден в справедливости английского дела, и его фанатизм в этом вопросе сделал его слепым к альтернативным или, более того, противоположным взглядам. Поэтому он не мог воспринимать погибших французов просто как тех, кто отдал свои жизни, защищая свою страну от иностранного захватчика. Он также не знал, сколько из них отложили в сторону горькие партийные разногласия, чтобы сделать это, — альтруизм, который делает их смерть еще более острой. Хотя его сочувствие выражено в терминах, которые неприятно читать тем, кто не разделяет его убеждений, тем не менее, оно было совершенно искренним. Его не могла не тронуть мысль о том, что "такое огромное количество воинов, знаменитых и доблестных, если бы только Бог был с ними, должны были искать своей смерти таким образом от наших рук, совершенно вопреки любому нашему желанию, и таким образом должны были уничтожить славу и честь своей страны. И если это зрелище вызывало сострадание и жалость у нас, чужестранцев, проходящих мимо, то тем более оно было причиной горя и скорби их собственного народа, с нетерпением ожидавшего воинов своей страны и затем увидевшего их такими раздавленными и беззащитными. И, как я искренне верю, нет человека с плотским или даже каменным сердцем, который, увидев ужасные смерти и горькие раны стольких христианских мужчин и поразмыслив над ними, не растворился бы в слезах, снова и снова, от горя".[640]

Даже самый нечестивый солдат в английской армии должен был задуматься о победе, которая, несомненно, оправдывала термин "чудесная". Действительно, вскоре стали распространяться слухи о том, что чудо действительно произошло. Нашлись люди, готовые подтвердить, что они видели Святого Георгия, воинственного покровителя Англии, сражающегося на стороне англичан, как он помогал норманнам против сарацин в битве при Керами в 1063 году.[641] Если Святой Георгий и появился, то ни капеллан, ни другие очевидцы его не заметили. Однако все были едины в том, что приписывали победу Богу. "Наша Англия. имеет основания радоваться и печалиться", — писал капеллан, повторяя слова своего короля. "Есть основания радоваться одержанной победе и освобождению ее людей, и есть основания скорбеть о страданиях и разрушениях, принесенных смертью христиан. Но пусть наши люди не приписывают победу своей славе или силе; пусть она приписывается только Богу, от Которого всякая победа, чтобы Господь не разгневался на нашу неблагодарность и в другое время не отвратил от нас, что, не дай Небеса, Его победоносной руки".[642]

Такова была, по сути, точка зрения почти всех современников, включая самих французов. Некоторые бургундцы поспешили обвинить арманьяков, распространяя среди международных представителей церкви, собравшихся на Констанцском соборе, слухи о том, что Карл д'Альбре и Карл Орлеанский предали свою сторону, перейдя во время битвы на сторону англичан — особенно неприятная попытка отвести критику по поводу отсутствия в битве их герцога. Говорили даже, что новости об Азенкуре были встречены в Париже с радостью, потому что это было поражение арманьяков.[643]

Другие летописцы, независимо от политических пристрастий, возлагали вину на руководителей французских войск. Их обвиняли в том, что они слишком поспешили, не дождавшись прибытия собственных лучников и арбалетчиков, что было явной неправдой; что они были слишком высокомерны, чтобы принять военную помощь этих людей, поскольку они были ниже их по социальному положению, что в какой-то степени справедливо; и что они не смогли навести дисциплину, что было справедливо в отношении небольшого кавалерийского подразделения, но не в отношении огромного количества пехоты, которая терпеливо удерживала свои позиции в течение нескольких часов накануне вечером и утром в день битвы. Какие бы практические объяснения катастрофы ни были найдены, французские комментаторы считали их лишь случайными. Они не сомневались, что истинной причиной поражения была божественная кара за их собственные грехи. Под этим они подразумевали как личные моральные недостатки, такие как грех гордыни, который они приписывали в первую очередь дворянам, занявшим свои места в авангарде, или трусость, из-за которой многие бежали с поля боя, так и политические амбиции и распри, которые настроили арманьяков против бургундцев, ввергли страну в гражданскую войну и позволили англичанам осуществить вторжение.[644]

Говорят, что Генрих воспользовался случаем, чтобы прочитать лекцию своим французским пленникам на эту тему, сообщив им, что "он ничего не сделал, как и англичане; это все дело рук Бога, нашей Госпожи и Святого Георгия, и все из-за ваших грехов, ибо говорят, что вы шли в бой в гордыне и напыщенности, насилуя девиц, замужних женщин и других, а также грабя сельскую местность и все церкви; действуя так, Бог никогда не поможет вам". В другой версии того же анекдота Генрих говорит Карлу Орлеанскому, что сам Бог противится французам: "И если то, что я слышал, правда, то это не удивительно, ибо говорят, что никогда не было такого раздора и беспорядка, вызванного чувственностью, смертными грехами и злыми пороками, какой царит во Франции сегодня".[645]