Андервуд не верил, что язык Строидов когда-нибудь будет понят, если только по какой-то счастливой случайности они наткнутся на своего рода Розеттский камень.[4] Даже если бы Строиды были несколько внешне похожи на человека, как полагали археологи, могло оказаться так, что их разум был настолько чуждым, что человек по своей природе не мог их понять.

Андервуд почувствовал серьезное желание отказаться от этой проблемы. Будучи бесспорно захватывающей, она была также неразрешимой, как проблема состава звезд в те дни, когда еще не был изобретен спектроскоп. Ни у археологов, ни у семантиков, ни у физиков еще не было инструментов, чтобы решить проблему Строидов. До тех пор, пока инструменты не будут изобретены, проблему нужно просто отложить в сторону. Его желание отказаться окрепло, когда пришло известие от Дрейера, который вернул посланные ему копии  с короткой запиской, в которой утверждалось, что проблема в принципе не может быть решена.

Файф был встревожен ответом Дрейера:

— Этот человек просто пытается поддержать свою падающую репутацию, утверждая, что проблема не может иметь решения. Отправьте копии в музей, и пусть они начнут над ними работать. Я буду уделять этому все свое время. Вы поможете мне, если захотите, Доктор Бернард.

Сам Терри был очень встревожен масштабом тайны, которую следовало раскрыть. Он знал бульдожье упорство Файфа, когда тот за что-то брался, и не хотел быть привязанным к семантику до конца своих дней.

Андервуд занялся рентгеновскими снимками, пытаясь определить молекулярную структуру артефакта с кристаллографической точки зрения, чтобы выяснить, можно ли каким-то образом нарушить структуру. Он занимался этим уже неделю, когда Терри пришел к нему в лабораторию. Глянув на него Андервуд поинтересовался:

— Почему такое подавленное настроение? Ты выглядишь так, как будто Папа Файф тебя отшлепал.

— Я думаю, что подам в отставку и вернусь в музей. Бесполезно больше работать над этой головоломкой.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что написанное не соответствует законам семантики.

— Может быть, законы можно изменить.

— Ты же знаешь, что это не так. Послушай, ты так же хорошо знаком с Законом Карнована, как и я. В нем говорится, что в любом языке существует, обязательно должна быть определенная постоянная частота семантических концепций. Это похоже на старые частотные законы, которые раньше использовались в криптографическом анализе, только, это в тысячу раз сложнее. Мы сделали тысячи замен в частотной шкале Карнована, и ничего не вышло. Ничего. Не появляется никакой концепции эго, идентичности, совершенства, регресса или общения. Это выглядит так, как если бы это был даже не язык

— Может быть, это и не язык.

— Чем еще это может быть?

— Ну, может быть, эта вещь, которую мы нашли, — памятник какой-то эпохи, а надписи — ритуальная дань уважения погибшим героям или что-то в этом роде. И эти надписи могут не нести какого-то конкретного смысла. Может быть надпись была сделана так, чтобы появляться только ночью. Проблема с вами, строгими семантиками, в том, что вы не включаете свое воображение.

— Хочешь попробовать свои силы в нескольких занятиях с Папой Файфом?

— Нет, спасибо, но я действительно думаю, что есть и другие возможности, которые вы упускаете из виду. Я не претендую ни на что, но предположим, например, что надписи вообще не являются языком в обычном смысле.

— Но они должны представлять передачу мысли в той или иной форме.

— Верно, но посмотри на различные формы мышления. Вы привязаны к концепции языка, которой придерживался еще Коржибский.[5] Вы не рассматривали концепцию музыки. Это очень реальная возможность, но она будет бессмысленной без указаний на конкретный музыкальный инструмент. Подумай также… Подожди минутку… Терри! Мы все просто кучка чистокровных придурков!

— За что ты нас так?

— Посмотри на геометрическое и механическое совершенство артефакта. Это подразумевает математические знания высокого порядка. Надписи могут быть какими-то математическими записями. Это объяснило бы нарушение принципов Карнована. Они не применимы к математике.

— Но какая математика может быть написана на такой вещи?

— Кто знает? Мы можем попробовать выяснить.

По внутреннему распорядку пора было отправляться спать, но Терри воспламенился внезапным энтузиазмом Андервуда. Он принес полную копию всех надписей, найденных на гранях черного Драгоценного Камня. Андервуд разложил их на большом столе в том порядке, как они находились на артефакте.

— Для меня сплошная абракадабра, — сказал Терри. — Я худший математик в мире.

— Смотри! — воскликнул Андервуд. — Вот и начало всего этого. — Он внезапно передвинул листы так, чтобы один, бывший ранее в середине, образовал начало последовательности. — На что это похоже для тебя?

— Спроси что-нибудь полегче

— Да, неудивительно, что Файф обнаружил здесь высокую частоту. Это не что иное, как объяснение строгой концепции дифференциала. Этот знак здесь должен быть знаком производной, соответствующий нашему dy/dx.

Андервуд поспешно нацарапал несколько символов на блокноте, используя комбинации «x» и «y» и странные, неизвестные символы Строидов:

— Так проверим. Они показывают нам, как различать! Но только это значит, что у нас есть ключ к их числовой системе в экспонентах, потому что они дали нам дифференцирование целого ряда выражений. Теперь где-то мы должны найти интегральное выражение, которое мы могли бы проверить с помощью дифференциации. Вот оно!

Терри, оставшийся без дела, пошел на камбуз, сварил кофе. Вернувшись с дымящимся кофейником обратно, он нашел Андервуда невидящим взглядом уставившегося перед собой в темные, пустые углы лаборатории.

— Что с тобой? — воскликнул Терри. — Что ты нашел?

— Я не уверен. Но ты знаешь, каков конечный результат всей этой математики?

— Какой?

— Набор волновых уравнений, но таких волновых уравнений, которые любой физик счел бы безумием выдумывать. Тем не менее, в свете некоторых новых манипуляций, введенных Строидами, они кажутся осуществимыми.

— Что мы можем с ними сделать?

— Мы можем построить генератор и посмотреть, что получится, когда мы будем управлять им в соответствии с этой математикой. Строиды, очевидно, намеревались, чтобы кто-то нашел это и научился производить описанное излучение. С какой целью, мы можем только догадываться, но мы могли бы выяснить.

— У нас на борту достаточно оборудования, чтобы построить такой генератор?

— Я думаю достаточно. А кроме того недостающие элементы мы можем извлечь из нашего работающего оборудования. Так что давай за работу.

Терри колебался:

— Я не совсем уверен, но… ну, эта штука вызывает у меня то, что обычно называют мурашками. Почему-то эти строиды кажутся слишком… слишком тревожащими. Это звучит безумно, я знаю, но здесь такая чуждость.

— Чушь. Давай построим их генератор и посмотрим, что они пытаются нам сказать.

Файф был в восторге. Он не только дал разрешение на строительство генератора, но и потребовал, чтобы все работы на борту лабораторного корабля отдавали приоритет новому проекту.

Проектирование машины было нелегкой задачей, поскольку Андервуд был физиком, а не инженером. Но в его штате было два первоклассных инженера — Муди и Хансен. На них легло главное бремя проектирования, Андервуд разрабатывал лишь грубые технические характеристики. Для проекта была расчищена одна из главных лабораторий площадью почти девятьсот квадратных метров.  Спецификации передавались со стола Андервуда к Муди и Хансену, а оттуда в лабораторию, где была собрана масса оборудования со всех судов флота.

Медленно росла масса импровизированного оборудования. Это было бы трудной задачей и на Земле со всеми ее возможностями, но в этих условиях, с этими самодельными приспособлениями было чудом, что генератор продолжал развиваться. Десятки раз Андервуду приходилось идти на компромиссы, которые, как он надеялся, не изменят характеристик волны, которую две недели назад он объявил бы невозможной для генерации.