Всё оставалось по-старому, но Мария Фёдоровна снова почувствовала себя у власти — отныне у неё была крепкая и мощная поддержка в лице её любимой дочери — Екатерины...

Елизавете приходилось только грустно улыбаться — всё было против неё. Против её красоты и молодости стояла другая красота и молодость, против её ума и рассудительности стояли две умные женщины.

Она была лишена власти. Впрочем, она и не старалась вернуть себе власть и влияние. Даже Карамзину простила она его невольную измену — понимала, что историк, которого она сделала придворным историографом, не мог отказаться от лестного предложения Екатерины, не мог не поехать в Тверь, где расположился малый двор, теперь ставший завсегдатаем в политических раскладах Европы.

Но снова грозил Бонапарт, и было не время разбираться в семейных ссорах...

Наполеон затаил личную обиду против Александра, получив так неожиданно резкий и прямой отказ от предполагаемого брака.

Он срочно развёлся с Жозефиной, направил послов в Вену и получил согласие австрийского императора Франца на руку его дочери Марии-Луизы.

Ещё бы! Мог ли австрийский император не согласиться на это, если Наполеон разбил австрийскую армию и едва удостоил Франца Шенбрунского мира?

Наполеон женился на Марии-Луизе и после этого отказался даже подписать конвенцию, уже подписанную в Петербурге Коленкуром и императором России.

По ней Наполеон обязывался, в подтверждение Тильзитского мирного договора, не восстанавливать Варшавское герцогство. Вместо этого он захватил всё северное побережье Балтийского моря и то самое герцогство Ольденбургское, наследником которого считался русский император в случае прекращения герцогского дома.

Александр только стискивал зубы. Он начал длительные переговоры, но они ни к чему не привели.

Хуже того, Наполеон потребовал, чтобы русский император запретил любым кораблям нейтральных стран приставать в своих портах...

Блокада, которую объявил Александр Англии, тяжело отозвалась на России — торговля упала, цены на английские товары возросли, многие купцы и промышленники разорились.

Все они роптали на Александра, подчинившегося диктату Наполеона.

Александр ответил повышением тарифов на предметы роскоши, ввозившиеся из Франции.

Россия укрепляла крепости на западной границе, Наполеон стягивал войска к границам России.

Назревала война...

Елизавета тяжело пережила падение Сперанского. Она слишком хорошо знала характер своего мужа. Раз натолкнувшись на препятствие, он больше не вернётся к реформам, не станет думать о преобразованиях — в его натуре не было твёрдости, последовательности.

Ах, если бы она могла предотвратить это, если бы она была в силах уберечь Сперанского от единственной ошибки, допущенной им...

Нет, не «Записка о древней и новой России» Карамзина, где он называл самодержавие единственным подходящим для этой страны образом правления, не тайная переписка Сперанского с людьми, окружавшими Наполеона, — Михаил Михайлович всегда хотел быть в курсе приготовлений Французского императора к войне — всё это не тронуло бы Александра.

А вот мелочь, вроде бы не стоящая внимания деталь разъярила его.

После шведской войны, после того, как Густав Четвёртый вынужден был бежать из своей страны, после того, как его жена Фридерика поселилась с детьми в Бадене, у матери и деда, маркграфа Баденского, после того, как произошла революция в Швеции и во главе её встал герцог Зюдерманландский, бездетный старый король, оппозиционно настроенные круги Швеции решили прозондировать почву.

Они послали делегацию своих знатных людей в Россию, на аудиенцию к Александру. Только прозондировать почву, только намекнуть, что Георг Ольденбургский, нынешний муж сестры российского императора, губернатор трёх самых лучших провинций России, имеет права на шведский престол: он был родственником со шведской династией по множеству линий...

Депутация приехала в Петербург и долго ожидала приёма у императора.

Никто не знает, чем бы он кончился. Да и вряд ли Георг Ольденбургский был бы признан наследником шведской короны — слишком уж много противников было у русского императора в Швеции, и раны, позор прошедшей войны да и исторический позор Полтавской битвы ещё были слишком живы в умах знатных кругов страны...

Сперанский, тогда единственный докладчик по всем делам у Александра, не доложил ему о приезде этой депутации.

И как же ухватились за эту его ошибку в Твери!

Особенно негодовала Екатерина: как, упустить такую возможность для неё, всегда мечтавшей о деятельности большого масштаба, проглядеть вероятность воссесть на шведский престол, когда она с детства грезила о блеске императорской или, на худой конец, королевской короне? .

Едва ей стало известно об этом — а шведская депутация исподволь проникла к Георгу, и он поделился этой политической новостью с Екатериной, — как она тут же призвала себе на помощь мать, Марию Фёдоровну.

Долго ждала шведская депутация аудиенции у российского императора — а сам Александр ничего не знал об этом, — но так и не дождалась.

И наверное, прав был Сперанский, потому что ничего хорошего для России не было бы, если бы русский император принял эту депутацию из незначительных людей, в принципе не имевших никакого веса в политическом раскладе Швеции.

Но Сперанский не доложил, депутация уехала, а Екатерина рвала и метала, что такая возможность упущена.

Если бы раньше узнала она об этой депутации, если бы ведала, что шведы ещё сидят в Петербурге, конечно, она сразу полетела бы к Александру, настояла бы на приёме и разговоре о возможностях — Россия могла бы помочь ей и войсками, — подкупила бы знатных людей, стоящих в оппозиции к России, — словом, она-то добилась бы, чтобы Георг, её муж, принц Ольденбургский, был признан наследником шведского престола.

Александр приехал в Тверь, мать и сестра с возмущением рассказали ему об упущенной возможности, и сам Александр тоже был возмущён: за его спиной Сперанский единолично решал династические вопросы...

Ах, если бы знала Елизавета, если бы могла исправить ошибку, единственную ошибку Сперанского!

Но она чересчур поздно узнала обо всём, отныне Александр не советовался с ней, не прибегал к её поддержке!

Теперь он почти семейно жил с Марией Антоновной Нарышкиной, обожал Софи, её подросшую дочку от него, императора, и больше не видел Елизавету, кроме как на людях — на парадных приёмах, балах, куртагах, но и на них он только сухо здоровался с ней, избегая её вопрошающих и измученных глаз...

Как она страдала! Свой сан императрицы полагала она службой в России, винила себя за то, что не дала Александру наследника, что не выполнила свою миссию, недостаточно хорошо исполнила свою службу.

Одна лишь мысль преследовала её: она виновата, она не смогла дать российскому императору ни тепла семьи, ни наследника, конечно же она во всём виновата.

И не лучше ли ей освободить место для Марии Антоновны Нарышкиной, поступить так, как поступила мудрая, весёлая и живая Анна Фёдоровна, жена цесаревича Константина?

Живёт она теперь в Кобурге в своё удовольствие, хотя и не может ни выйти замуж, ни даже завести себе любимого человека — за её нравами следят не только глаза из России, но и глаза всей её многочисленной семьи в самом Кобурге.

И она, Анна Фёдоровна, принесена в жертву интересам бедной кобургской семьи: деньги из России поддерживают хоть на мало-мальски приличном уровне этот крохотный двор...

Что ж, Елизавета тоже могла бы жить так, как живёт Анна Фёдоровна.

Но она не могла так поступить — она просто любила Александра со всеми его недостатками, всё ещё любила его, несмотря на его измену, холодность, отчуждённость...

Правда, она написала матери письмо, в котором просила её совета. Что, если она вернётся в Баден, что, если она, как и Анна Фёдоровна, будет жить в Бадене, считаясь женой российского императора, но фактически в разводе? А потом, когда-нибудь, станет и хлопотать и о настоящем разводе. Невыносимо глядеть на нежные отношения Александра с Нарышкиной, невыносимо видеть своё унижение...