Уходя в свою опочивальню, Александр предупредил камер-фрау Гесслер:
— Сегодня вы останетесь дежурить в моей прихожей. Едва придёт граф Пален, немедленно разбудите меня.
В Михайловском замке наступила тишина...
Глава третья
Дьявольская предусмотрительность Палена отрезала Павлу все пути для отступления. Дверь в опочивальню императрицы оказалась заколоченной, единственный преданный ему полк Саблукова удалён, на часах остались лишь те, кто знал, что произойдёт, или был настроен против императора.
Но предусмотрительность Палена простиралась и до ареста всех верных слуг Павла — в полночь 11 марта он отрядил вверенных ему полицейских, чтобы арестовать всех, кто мог хоть как-то противодействовать его замыслам.
Обер-прокурор Обольянинов, генерал Кушелев, Котлубицкий сразу были препровождены в Петропавловскую крепость.
Пален велел на всякий случай арестовать и Кутайсова, не слишком доверяя старому слуге императора. Но, забыв о своём господине, забыв обо всём, чем был ему обязан, старый турок выскочил на улицу прежде, чем солдаты вошли в его дом, в стоптанных ночных туфлях и халате, бросился бежать и достиг дома Ланского, где и был укрыт. До следующего дня он не показывался нигде...
К Михайловскому замку подъехала закрытая карета — она предназначалась для отрёкшегося императора, чтобы отвезти его в крепость.
«Офицеры, бывшие в заговоре, — вспоминал позже Лобанов-Ростовский, — были расставлены в коридорах, у дверей, у лестниц для наблюдения...»
Измайловский полк был верен императору, но Пален и тут придумал, как изолировать его от помощи императору: напоили допьяна командира измайловцев Малютина, и полк оставался в казармах, не имея никакого предписания.
Конногвардейцы, получившие от самого императора приказ выступать в Царское Село на рассвете, готовились к этому походу.
Недовольный императором батальон Семёновского полка под управлением самого активного из заговорщиков генерала Депрерадовича в полночь начал движение к Гостиному двору. А другой батальон этого полка, предусмотрительно намеченный самим Александром, уже стоял в карауле во всех переходах Михайловского замка...
Солдаты шли безмолвно. Им, как и всегда в таких случаях, даже не было известно, куда их ведут, что они должны делать. Но генерал-лейтенант Талызин скомандовал решительно:
— Полуоборот направо, марш!
И солдаты повиновались командирскому приказу...
В самую полночь Михайловский замок был окружён двойным кольцом войск. Под ледяным ветром, под тёмным ночным небом, затянутым низкими чёрными тучами, мёрзли преображенцы, а потом и подоспевшие семёновцы.
Никто не знал, что будет, никто и не предполагал, что разворачивается последняя страница заговора.
Всё знал только сам Пален, его ближайшие сподвижники.
На квартире Талызина, когда большинство офицеров уже были в сильном подпитии, Пален предложил всем разделиться на две группы. Одну должен был повести Платон Зубов, но фактически руководил ею Бенигсен, другую — сам Пален. Соединиться обе группы должны были лишь у Михайловского замка.
Самую ударную группу Пален сформировал таким образом, что в неё вошли люди, наиболее ненавидевшие царя, — Платон Зубов, его брат Николай, уже давно подвыпивший и ищущий, к кому бы приложить свою агрессию и силу, Яшвиль, Скарятин, Татаринов, Бороздин, недавно женившийся на дочери Ольги Жеребцовой и потому вошедший в клан Зубовых, Гораднов, а также совсем ещё молодой капитан Александр Аргамаков. Этот племянник Дениса Ивановича Фонвизина вовсе не собирался вступать в заговор, и, когда ему предложили это, он отказался. Встретив в коридоре Аргамакова, великий князь Александр изумлённо упрекнул его за это.
Просил не за себя — за Россию. И Аргамаков был вынужден согласиться. А он был полковым адъютантом и имел право свободного доступа не только во дворец, но и в самый кабинет и опочивальню Павла.
Разбившись на группы, заговорщики начали свой путь...
Михайловский замок стоял в темноте и тишине, но не все в нём спали.
Царь давно улёгся на свой тощий кожаный матрац, подложив под голову такую же тощую кожаную подушку и слегка прикрывшись своей военной шинелью.
Почти так же спал и великий князь Константин: он во всём подражал отцу, а участие в военной кампании в Италии и близость к старому полководцу Суворову сделали его нечувствительным к бытовым удобствам.
В пуховиках разметалась Анна Фёдоровна — у неё с вечера стали болеть зубы, и, наглотавшись лекарственных отваров, она с трудом успокоилась на мягких подушках.
А вот Мария Фёдоровна даже не ложилась. Отпустив своих статс-дам, она расхаживала по своей опочивальне, роскошно обставленной и украшенной дорогими картинами. То подходила к камину, где всё ещё жарко тлели угли от больших поленьев, то присаживалась к письменному столу, но беспокойство и томительные предчувствия не давали ей ни минуты покоя. Ничем не могла она занять свои руки, всё ещё белые и полные, ломала пальцы, с которых уже сняла драгоценные перстни.
То снимала соболий капот, ложилась в широчайшую пуховую постель, то вскакивала и снова принималась ходить по комнате от камина к письменному столу, потом к дверям в спальню императора, почему-то сегодня заколоченным, и тревожно думала о том, что её ждёт...
Павел так изменился со времени их давней свадьбы: из трепетного и нежного мужа и отца он превратился в угрюмого тирана, не щадившего ни её лет, ни её преданности и бесконечной привязанности.
А теперь, когда появилась эта шаловливая и развязная девчонка, молоденькая княгиня Гагарина, и вовсе не услышала Мария Фёдоровна за все последние годы ни одного ласкового слова, ни одного комплимента, которыми Павел любил осыпать её в первые годы совместной жизни.
Она мучительно раздумывала о том, что с ней будет, беспокоилась о сыновьях, горько вспоминала слова мужа, что последние два сына, Николай и Михаил, будто бы не от него, а от её секретаря, ругала императора про себя грубыми немецкими словами, но сердце её замирало и замирало в тревожном ожидании.
Чем же она виновата, что из тоненькой нежной принцессы превратилась в толстую старую немку? Разве не она принесла Павлу десятерых детей, девять из которых остались живы и выросли, превратившись в великолепных принцев и принцесс? Она гордилась своими детьми, но видела, что свою угрюмость и подозрительность Павел перенёс и на старших сыновей, в которых она не чаяла души. Даже в пустомеле и разбойнике Константине видела она то, что хотела видеть: всей душой привязан к ней, матери, любит её и всё для неё сделает.
И Александр, замкнутый, скрытный, но вежливый, ласковый, служил ей опорой и защитой. Если бы, конечно, не его жена, слишком уж умная и образованная Елизавета, свысока глядевшая на все наряды и уборы Марии Фёдоровны, подмечавшая все её ошибки в русских словах. А она так и не научилась говорить по-русски, у неё была другая задача — принести русскому престолу наследников. Она блестяще сделала это.
А вот Елизавета всё ещё не имеет ребёнка — ни одного.
И снова вспоминала Мария Фёдоровна историю с Адамом Чарторыйским — она и теперь была уверена, что девочка родилась от него, хоть ей и доказали, что князя Адама в то время в Петербурге не было. Доказали, а у неё всё равно сидела в голове мысль, что невестка не верна Александру, она обманывает его, пачкает семью. И словно сговорилась она с другой невесткой — Анной, женой Константина: они постоянно вместе, что-то говорят, о чём-то шепчутся.
Мария Фёдоровна подозревала, что не иначе как о любовных шашнях, — вдвоём легче укрыться от всевидящих глаз двора, в противном случае какие могут быть разговоры у этих вертушек.
Снова и снова её думы возвращались к императору — он сам короновал её, она императрица, но почему-то не испытывает теперь того подъёма духа, что был у неё в Москве, на коронации.
И что с того, что все перед нею лебезят, что каждый подъезжает к ней с одной только целью — выпросить тёпленькое местечко, выпросить милости...
