Теперь она не может даже позволить себе раздавать своим верным слугам крестьянишек: изволь спрашивать на это согласия императора, — и что теперь будет с ней, императрицей, когда сердцем и умом Павла завладела эта лукавая девчонка, княгиня Гагарина?

Вначале, когда она пыталась упрекать его за эту страсть, он обиженно отвечал, что испытывает к княгине всего лишь платонические чувства, что она просто забавна. Теперь он не говорит о ней ничего, сразу обрывает такие разговоры, едва она заводит речь о Гагариной.

Нелидова была пусть и дурна лицом, да умна, и они даже подружились, хотя та вертела императором как хотела. А эта вежливо улыбается, но вот, поди ж ты, живёт под спальней императора, и он каждый вечер перед сном проводит у неё. И она, императрица, не может сказать ничего, даже упрекнуть мужа за измену.

А теперь, когда он подозревает её бог знает в чём, когда каждый обед и ужин ей приходится набираться выдержки, чтобы не заплакать от острого слова или укола взглядом, — что же будет теперь...

И когда только кончится эта несносная ночь! За окном непроглядная тьма, ничего не видно за стёклами, сколько ни смотри...

Хрустел костяшками пальцев Александр. Он так и не ложился, как ни убеждала его Елизавета хоть на немного прилечь и отдохнуть.

— Сегодня, сегодня, — твердил он.

Александр подходил к Елизавете, садился на канапе, где она, тоже не раздеваясь, сидела, подсаживался, прикасался слегка рукой к её плечу, и она ласково говорила ему:

— Успокойся, ты всё сделал правильно. Всё будет хорошо, вот увидишь, ты же сам сказал, что граф Пален честным словом поручился тебе, что с отцом не сделают ничего плохого. Он подпишет отречение, ты взойдёшь на престол, и Россия благословит тебя...

Но Александр снова поднимался, бродил из угла в угол, нервно хрустел костяшками пальцев и напряжённо прислушивался к каждому звуку во дворце.

Всё было тихо...

Сколько же слов произнесла Елизавета за эту ночь, чтобы успокоить Александра. Все его сетования казались ей ненужными в такую минуту, ничтожными и пустыми. Очень уж много говорил он о том, чтобы не обидели отца лишним словом, чтобы обошлись с ним достойно его сана. «Что же ты сам не принял участия в том, что заварил? — подумала Елизавета. — Сам бы проследил, сам бы оборвал всё недостойное».

Она даже усмехнулась — нет, он спрятался в её спальне, он ноет и ноет, он волнуется и беспокоится. Где же храбрость, смелость, где отважное открытое участие в заговоре?

Впрочем, она давно уже знала, что Александр не блещет храбростью, больше всего на свете боится он отца, его грубого слова, хотя давно и много накопил ненависти за отвратительное обращение с собой. Да и понимает же он, что больше нельзя сносить издевательства и придирки, что не подобает теперь и это странное сближение с Францией, с якобинцами, что не следовало обрывать давние и дружеские связи с Англией и высылать английского посла Уитворта из-за нескольких неосторожных слов в письме, ставшем известным императору.

Но что ей до высокой политики, она никогда особенно в ней не разбиралась, ей бы только избавиться от последствий гнусной сплетни, пущенной про неё Марией Фёдоровной из-за одного лишь намёка её бывшей подруги.

Как зол мир, какими гнусными бывают предатели, как могут они залезть в душу, а потом вывернуть все твои слова наизнанку!

Она узнала теперь цену предательства, но перед лицом смерти своей дорогой Машхен все эти последствия потускнели, и давняя сплетня уже как будто не касалась её. Она не отвечала на обвинения, она никогда не могла опуститься до оправданий, только теперь поняла она цену льстивым словам и заверениям в искренней дружбе.

Сейчас она не верила никому и даже с Анной, женой Константина, старалась держаться ровно, не посвящая её в свои мысли, хотя и не было при всём многолюдном дворе больше человека, с которым она могла бы говорить откровенно.

Елизавета перебирала свои мысли, снова и снова успокаивала нежными словами Александра, всё ходившего и ходившего по комнате и хрустевшего пальцами...

Вдруг до её слуха донёсся неясный шум — как будто зашелестели листья, как будто сильный ветер залетел в окно сквозь толстые рамы, как будто огромная стая птиц с шумом пронеслась над дворцом.

Но шелест листьев замолк, и снова тишина воцарилась в Михайловском замке, и опять принялась Елизавета убеждать Александра.

Приводила тысячи доводов, отодвигая самую мысль о том, что заговор может быть раскрыт раньше, чем приведён в исполнение. Гнала от себя страшные мысли, успокаивала Александра, но отлично понимала, что эта ночь самая тревожная в её и его жизни...

Огромна стая ворон, потревоженная топотом бесчисленных ног, едва не провалила весь заговор.

В Летнем саду они гнездились на деревьях, а на ночь устраивались здесь. Топот сапог, бряцание оружия всполошили птиц, и их чёрная туча с хлопаньем крыльев, с хриплым карканьем сорвалась с деревьев и закрыла и без того низкое тёмное небо.

Заговорщики закрестились, испуганно зашептались — не к добру...

Остановились, пережидая страшный шум и гвалт птиц. Но вороны покружились над Летним садом, низко облетели толпу заговорщиков и унеслись на другую сторону Невы...

И снова пошла вперёд ударная группа, следуя за сухим, высоким Бенигсеном, получившим кличку Длинный Кассиус.

Их было до трёх десятков человек, но после несчастливого предзнаменования осталось не больше десятка. Незаметно покидали группу самые суеверные...

Заговорщики во главе с Бенигсеном благополучно добрались до главного входа во дворец. Здесь их должен был ждать граф Пален, но его не оказалось.

Граф, как всегда, был вне событий, чтобы принять ту сторону, которая окажется победительницей. Если заговор будет раскрыт и сорвётся, он арестует всех участников и даст императору полный отчёт о заговоре.

Если всё пройдёт удачно, опять же он представит наследнику всё случившееся как собственную деятельность.

В любом случае этот хитрый и ловкий интриган оказался бы в выигрыше...

Десяток военных подождали Палена, но, так как его не было, они устремились к той винтовой потайной лестнице, по которой император спускался к княгине Гагариной.

Все пароли были произнесены, на часах стояли все свои люди.

Заговорщиков беспрепятственно пропустили...

Вбежав по лесенке один за другим, они оказались в маленькой кухоньке, откуда открывался вход в прихожую перед царской опочивальней.

В тёмном коридоре, у самых дверей кабинета-спальни Павла, висела на стене огромная икона, перед которой он всегда молился перед сном. Там постоянно дежурил часовой. Он бросился вперёд, закрывая руками, раскинутыми крестом, дверь в спальню.

И тут не выдержал Николай Зубов — он уже давно ждал, с кем бы можно было помериться силой. Выпив, он становился буен и не знал удержу. Он ударил часового так, что тот свалился, обливаясь кровью.

Запертые двери прихожей перед опочивальней открывались изнутри. Капитан Аргамаков, свободно проходивший во двор, остановился перед ними и негромко постучал.

— Кто там? — глухо ответил ему сонный голос камердинера.

— Это я, капитан Аргамаков! — громко воскликнул капитан. — Полковой адъютант!

— Что надо? — опять сонно заворчал камердинер.

— Уже шесть часов, и пора докладывать государю о состоянии полка! — продолжал почти кричать Аргамаков.

— Да ты что? — поразился камердинер. — Ещё нет и двенадцати, мы только-только легли спать.

— Вы ошибаетесь, ваши часы, вероятно, остановились, теперь уже более шести. Из-за вас меня посадят под арест, скорее отпирайте!

И дверь открылась. Отшвырнутый ударом камердинер упал, камер-гусар, стоявший на часах, получил удар саблей по голове и замолчал навсегда, а другой убежал, крича во всё горло.

Услышав истошные крики камер-лакея, Платон Зубов хотел незаметно спрятаться за спины других и шмыгнуть во двор по той же винтовой лестнице.

Но Бенигсен зорко следил за поведением всех заговорщиков. Он схватил Зубова за руку и зашипел ему прямо в лицо: