И император-свёкор, поддаваясь внушениям жены-императрицы, много раз позволял себе резкие и колкие слова в адрес невестки.

Чем и как могла защититься Елизавета от этих нападок, тем более что высокая политика никогда не интересовала её и она не занималась ею, а все эти наветы были совершенно беспочвенны?

Но и она пыталась бороться — не смело и громко, а лишь так, как могла и умела.

На великосветском балу Павлом было оказано внимание английскому послу Витворту. Его пригласили танцевать с великими княжнами — это была честь, удостоенный знал, что его страну отмечают знаками внимания, и подобная мелочь могла сослужить службу дипломату.

Шведского посла никто не замечал, и это могло задеть достоинство и честь страны, которую он представлял.

Мария Фёдоровна со злорадством наблюдала за его растерянным и обиженным лицом.

Внезапно Елизавета через весь зал подошла к послу и сама пригласила его танцевать с нею.

Все придворные онемели от изумления. Танец начался, Елизавета любезно говорила с послом во всё время танца.

Павел нахмурил густые кустистые брови, но не сказал Елизавете ни слова. А Мария Фёдоровна подчёркнуто обернулась к ней спиной, когда невестка подошла к ней попрощаться после бала.

Однако то ли поступок Елизаветы повлиял на поведение Павла, то ли он понял свою бестактность, но сразу после этого бала отношение к послу Швеции Стедингу изменилось».

В следующий раз Павел уже подчёркнуто любезно разговаривал с ним, а Мария Фёдоровна даже пригласила к своему карточному столу.

Словно всем придворным хотели показать два этих императорствующих человека — поступок Елизаветы был указан самим императором, а не являлся самостоятельным.

Елизавета ни слова не сказала об этом мужу — его в тот раз на балу не было.

Но Мария Фёдоровна будто мстила невестке: за её спиной она сообщила сыну, как портит его жена политику Павлу — он хочет выказать холодность шведскому королевскому дому, а Елизавета сглаживает это отношение.

Александр ничего не ответил на упрёки матери.

— Поговори с ней, — коротко приказала она.

Он молча кивнул.

Ни словом не обмолвился он Елизавете об упрёках Марии Фёдоровны. Портить взаимоотношения с женой он не собирался, знал, как наговаривает мать на неё, едва только он с матерью остаётся наедине. Не раз и не два порывался он сказать ей, что недостойно чернить в его глазах жену, но страх связывал его.

Никто не мог защитить Елизавету от упрёков, наговоров, клеветы...

Но всё это было уже потом, в царствование неуравновешенного Павла, а пока Екатерина ещё была жива.

Лёгкий апоплексический удар, последовавший на балу, на который не явился Густав, нисколько её не обеспокоил. Она лишь выпила стакан воды, хотя перед этим, услышав слова Зубова о том, что король не явится на обручение, пыталась что-то ответить ему, да так и осталась сидеть с открытым ртом.

Захар Зотов, старый неизменный камердинер императрицы, всё время настороженно следивший за ней, подскочил к Екатерине и подал ей стакан воды. Она выпила его, всё ещё не говоря ни слова, попыталась было встать, но не смогла, ударила своей тростью графа Моркова и пробормотала:

— Я проучу этого мальчишку!

С трудом встала она, сбросила тяжёлую императорскую мантию, снова села в кресло и только позже с помощью Зубова и Захара Зотова поплелась в свои покои...

Переговоры всё ещё не прекращались, хотя Екатерина уже не сомневалась, что будущее её любимой внучки затянуло густым туманом.

Императрица писала потом генералу Будбергу:

«Сегодня, 17 сентября, договор подписан, но с оговоркой, что он останется без исполнения, если через два месяца, то есть когда наступит совершеннолетие короля, он не согласится его утвердить, что мне кажется сомнительным. Это тем более подозрительно, что через час после подписания, когда король и регент пришли ко мне, то в течение часа не было сказано ни одного слова о договоре. Надо признаться, что странный характер, который король продемонстрировал в этом деле, полностью уничтожил выгодное мнение, которое здесь о нём поначалу сложилось. Говорят, что завтра они хотят уехать! Слава богу!»

Недаром думалось Елизавете, что не будет счастлива Александрина в браке: редко случается, чтобы в браке по расчёту были счастливы муж и жена.

И чрезвычайно жалела она свою сестру Фридерику, которая идёт за Густава. Такой странный и сумасбродный характер не даст сестре счастья. И верно думала: четверо детей, прижитых от шведского короля Густава, вернулись в Карлсруэ, когда король начал свои скитания по Европе, и вели жизнь, мало сказать, нищенскую.

Елизавета, как могла, помогала Фридерике. Она всё никак не могла забыть свою маленькую сестрёнку с глубокими карими глазами и пышными каштановыми волосами. «Бедная моя Фридерика», — часто плакала она.

Почему в юные шестнадцать-семнадцать лет девушку обуревает стремление обо всех тонких переживаниях души, обо всех мелких событиях, которые вызывают новые, неизведанные чувства, рассказать кому-то, поведать о тех бурных проявлениях, что растут в глубине сердца? Свежие, ещё не растраченные переживания, которые душа испытывает впервые, кажутся не изведанными никем, и об этом хочется сказать всем. Но всем нельзя: кто-то посмеётся над слогом, кто-то не поймёт, — и потому всё — в тайном дневнике, ему можно говорить всё, не боясь быть непонятой, не опасаясь презрительного или пренебрежительного отношения к слогу и словам...

Елизавета сидела в глубоком бархатном кресле, наслаждалась теплом, идущим от громадного камина, в котором жарко горели целые брёвна, и внимательно следила за выражением лица Варвары Николаевны Головиной.

Она очень любила эту живую и ласковую женщину, всегда приветливую и умную, едкую и злую на язык, но и умеющую вовремя сказать такое слово, что трогало до глубины души.

Елизавета писала ей записочки с такими нежными словами, которые можно было говорить только мужчине, в кого влюблена, и с умилением читала ответные, тоже написанные с нежностью и любовью.

Ах, её сердце нуждалось в любви, в добре, в восхищении!

И в свой дневник она записывала все те впечатления, что оставались у неё после встреч со старыми ловеласами ещё с елизаветинских времён, с молодыми повесами, расточавшими комплименты, и с особенным ужасом после слов, сказанных Адамом Чарторыйским, чей жгучий взгляд заставлял её сердце падать и вновь оживать, замирать в восторге и колотиться от ужасного предчувствия любви.

Она писала обо всём этом в своём дневнике, не понимая, что он может быть прочитан ещё кем-то, и все её новые восторги, новые всхлипы и ужасы давным-давно известны человечеству. Она считала, что эти чувства познала лишь она одна, и стремилась рассказать об этом всему миру, но отдавалась только бумаге...

Теперь она следила взглядом за выражением лица своей новой, более опытной подруги, читавшей её дневник.

Елизавета не удержалась: её чувства, впервые навестившие её, должны быть переданы ещё кому-то, а не только серой бесстрастной бумаге.

Варвара Николаевна то хмурила тонкие, чётко очерченные брови, то поджимала пунцовые губы, то растягивала их в невольной полуулыбке.

И Елизавета понимала, какое место из её дневника читает старшая подруга — вот, наверное, это тот бал, на котором Адам танцевал с ней и впивался глазами в её глаза, не осмеливаясь слегка пожать её тонкую руку, и она всё это понимала и радостно раскрывалась и расцветала под его взглядом.

Правильно ли она описала всё это в дневнике? Ей было важно передать впечатление от новых, никому ещё не известных чувств, передать так, чтобы они стали понятными не только ей самой.

Варвара Николаевна читала этот дневник молодой женщины, не имеющей сердечного друга, способного понять первые переживания взрослеющей души, и с сожалением думала о том, что Елизавета слишком хорошо владеет французским, если может рассказать о такой гамме чувств и переживаний.