Екатерина поднялась со своего места, и сразу загрохотали трубы и литавры, заухали на площади пушки, загремело извне громогласное «ура», а колокола всех многочисленных церквей города отозвались торжественным перезвоном.

И всё время парадного обеда за столом, накрытым на четыреста персон, ухали пушки и раздавалось «ура», торжественный звон колоколов сливался с медным громом труб и литавр.

Даже Елизавета устала от церемонии и, представляя себя на месте Анны, понимала, как ей одиноко и грустно, как тяжесть наряда пригибает её к земле.

Но Анна держалась молодцом, и только бледность её немножко смуглого лица выдавала её напряжение.

Звучали тосты, пили большие кубки за императрицу, за молодых, за Россию, за будущее потомство Константина, возглашали здравицы, и всё это при бесконечном шуме и громе пушек и медных оркестров.

Но вот задвигались стулья, гости поднимались из-за обильного стола, сверкающего хрусталём и золотом, и направлялись в соседний зал, где уже был готов к балу оркестр, и распорядитель танцев в модном камзоле приготавливался начать праздничный бал...

Бал открыли молодые. А во второй паре следовали за ними Александр и Елизавета.

И словно не было тут молодых, торжественных и нарядных, — все взгляды был прикованы к этой паре: высокий, изящный Александр был величествен и красив, а его тоненькая и стройная жена поражала всех грациозностью движений и особой красотой всех фигур танца.

Екатерина немного полюбовалась своими внуками, вздохнула горестно: ещё одна забота была у неё — выдать замуж за шведского короля свою любимую внучку Александрину, прелестную девочку с лицом ангела, добрую и милую по натуре.

Она ушла рано, побеседовала в своей опочивальне с Платоном Зубовым и отослала его спать. Сегодня она была не в состоянии заниматься любовными играми...

Танцуя, Елизавета словно забыла об усталости — ноги сами несли её в такт музыке, она любила танцы, умела танцевать легко и непринуждённо. Первый танец она провела с Александром, а затем посыпались лестные для неё предложения: пару тактов прошёлся с нею Иван Иванович Шувалов, не переставая нашёптывать комплименты почти пятидесятилетней давности, были какие-то траченные молью, важные сановники, старики и молодые кавалергарды[12], допущенные ко двору.

И вдруг она вздрогнула от ожегшего её взгляда чёрных блестящих огромных глаз. Низко склонился перед ней Адам Чарторыйский, всегдашний друг и исповедник Александра.

Его комплименты были свежи, как розы весной. Он произносил их тихо и медленно, будто расплавлял на губах их тонкий аромат.

И она чувствовала необычное волнение сердца, оно словно бы вдруг замирало, а потом начинало колотиться с нелепой быстротой.

Едва в танце он прикасался к ней рукой, у неё неожиданно бросалась кровь в голову, ноги будто деревенели, она ошибалась в ритме, она, слывущая лучшей танцоркой екатерининского двора.

Он отвёл её на место, церемонно поклонился ей, и она величественно кивнула ему головой, а сама всё прислушивалась к себе: что это с ней, почему этот огненно-чёрный взгляд так волнует её, заставляет биться её сердце, обычно молчащее даже в постели с Александром...

Ничего вроде бы не произошло, никаких необычных слов, всё, как всегда, и только жар её щёк да необычная яркость взора останавливали на ней внимание.

Александр подошёл к ней.

— Лизон, что с тобой, ты вся горишь? — изумлённо спросил он.

Даже он заметил необычность её поведения, он, слишком близорукий, чтобы видеть детали на большом расстоянии.

— Я так устала за этот длинный день, — пожаловалась она. — Я, пожалуй, покину этот шумный бал, только скажу несколько слов Анне.

Он с недоумением следил за ней глазами, но первые же звуки следующего танца отвлекли его — он искал глазами самую красивую женщину, чтобы пройтись с ней в ритурнели[13]...

— Анна, — шепнула Елизавета новобрачной, поднявшись к ней на возвышение, — я так рада и счастлива за тебя! Помоги тебе Бог!

И слёзы вдруг брызнули из карих глаз Анны.

— Я так боюсь, — прошептала она, незаметно прильнув к Елизавете, чтобы скрыть слёзы.

Весь день они стояли у неё в глазах и наконец пролились от одного лишь не дежурного, не холодного слова, а искренней ноты сочувствия.

— Всё проходит, — философски сказала Елизавета, — не бойся, всё у тебя будет хорошо...

Им хотелось обняться, постоять минуту в тёплом, дружеском объятии, поплакать на плече друг друга, но на них все смотрели, и им надо было изображать весёлых и счастливых людей.

В конце бала Александр снова подошёл к жене.

— Ты забыла, нам с тобой ещё предстоит встретить молодых у их нового жилища...

Она покорно кивнула головой, и вот уже нутро кареты окружило их тишиной и прохладой.

У Мраморного дворца, где было определено жительство Константину и его жене, карета остановилась.

Свита окружила Александра и Елизавету, им дали в руки холстинные мешочки с зерном, и оба они приготовились выполнить последний обряд в этот день — осыпать зерном новобрачных.

Вместо всех этих показных церемоний Елизавете хотелось прижать Анну к сердцу, шепнуть ей несколько успокаивающих слов.

Она прекрасно понимала, как трудно той сейчас, — всё это она уже пережила два года назад, она тоже была одна-одинёшенька среди всей этой расфранчённой толпы, у неё не было рядом плеча, где она могла бы выплакаться перед неизвестностью, уготовленной ей...

Карета с молодыми не замедлила подкатить ко дворцу.

Войска, выстроившиеся вокруг Мраморного дворца, закричали своё многоголосое «ура». Затрещали выстрелы карабинов и ружей, снова заухали пушки на Неве, и колокольный звон покрыл весь этот разноголосый шум...

Бледная и напряжённая вышла Анна из кареты. Константин, разодетый в нарядный белый камзол, расшитый серебром и кружевами, придержал её руку. Вдвоём они подошли к другой молодой паре — брату и сестре.

Но вперёд вышел отец новобрачного — Павел, маленький, курносый, дурной лицом, в простом тёмно-зелёном мундире и грубых армейских ботфортах, высоко над головой поднял икону Богородицы и благословил молодых.

Мария Фёдоровна, на полголовы выше его, держала свою полную руку на окладе иконы.

И снова встали на колени молодые, испрашивая благословения у родителей и благодаря их за всё.

Поднялись, поцеловались с отцом и матерью, с братом и сестрой и были осыпаны зерном — таков уж обычай.

Обнимая Анну, целуя её, Елизавета всё-таки успела шепнуть ей несколько слов...

— Я приду к тебе завтра, — прошептала она, — будь спокойна и весела, не орошай подушки слезами...

Она улыбнулась Анне и отвернулась. Слёзы сами закапали из её глаз.

Зачем, почему она плакала? Может быть, потому, что знала, как тяжек этот династический брак, когда нет чувства, ради которого только и можно выходить замуж, когда твоё главное дело — продолжить царский род, а сама ты никого не интересуешь.

Почему она плакала на свадьбе Анны, хотя это весёлое событие?

Как будто предчувствовала, что радоваться этому браку не стоит...

Тяжёлая для всего двора Екатерины масленичная неделя подходила к концу. Пиры, увеселения разного рода, спектакли — всё требовало вовремя одеваться в тяжёлые парадные робы, в большие меховые шубы для катания на катальных горках.

Разноцветье нарядов, сверкание бриллиантов, драгоценности и причёски в пудре, требующие многочасовой подготовки, — всё это донельзя утомило Елизавету.

Она любила танцевать, знала все европейские классические танцы, была легка и подвижна, но однообразие уже заставляло её скучать на парадных вечерах.

Утром, как всегда, она пришла к Екатерине, застала её за чесанием волос, поцеловала морщинистую старческую руку и получила ответный поцелуй в лоб.