Замирая от сладостного ожидания, Елизавета прислушивалась к себе. Неужели наконец и она познает радость материнства, неужели теперь не придётся ей дико завидовать тем женщинам, роды которых она так долго наблюдала, неужели и она наконец-то, через пять бесплодных лет супружества, станет матерью?

Она долго не верила себе, всё сомневалась и старательно вычисляла, когда семя Александра поселилось в ней. Может быть, тогда, когда он, усталый и измотанный, вернулся с военных смотров в полях под Петербургом, или после бала, когда она была особенно хороша в танцах, или после того парадного скучного обеда, на котором присутствовала вся царская семья, а потом они уединились в её опочивальне, и у неё особую нежность и ласку вызывали горькие слова мужа? Она тогда утешала его, как-то по-матерински сочувствовала и твердила только одно: надо потерпеть, надо смириться, Бог знает, что делает, император и императрица всё равно его отец и мать, хоть и со всеми недостатками, хоть и эгоистичны в своём утверждении на троне, но они его отец и мать, и об этом нельзя забывать...

Когда же это было? Или, может быть, после того тихого семейного ужина, когда присутствовали на нём только самые близкие — графиня Варвара Николаевна Головина, князь Адам Чарторыйский, всегда смотревший на неё огненно-чёрными глазами так, что сердце её колотилось?

Но он был князь, его любовь ничего не значила для неё, принцессы и наследницы царского престола. Она всегда умела вести себя так, что не подавала повода Александру хоть чуточку заподозрить её в неверности.

Да и как могла бы она приблизить к себе кого бы то ни было — такая уж семья была у неё в Бадене, что строгость нравов вошла в неё с самого детства.

И пусть при дворе Екатерины царили распущенность и сластолюбие, лишь прикрытые целомудренной оболочкой, и пусть знала она, как угождает старой женщине молодой красавец Платон Зубов и что у самой великой царицы были внебрачные дети. Какое ей дело до этого? Её Александр был для неё самым дорогим и любимым, он выбрал её, он поставил её рядом с собой, и пусть ей известно, что её муж нравится женщинам и они толпой окружают его везде, где только он появляется, — что ж, она гордилась тем, что её муж самый красивый, самый стройный, самый достойный во всём русском царстве. И она, пока одна она управляет его сердцем, они настоящие друзья и всем откровенно и часто делятся друг с другом...

Снова и снова прислушивалась она к себе, не смея надеяться и уже расцветая радостью. Неужели и она будет матерью, неужели и она сравняется со всеми матерями, неужели и у неё появится младенец — большой, крупный мальчик?

Нет-нет, пусть кто угодно, только бы она наконец получила возможность стать такой, как все, как её плодовитая свекровь, лишь недавно принёсшая Михаила, последнего сына...

Она всё ещё не смела поверить, что станет матерью, что теперь будет и у неё счастье материнства. Как не выдать свою радость, как вполне поверить в это счастье?

Месяц и два не говорила она никому о своих надеждах, всё не верила, что пятилетнее ожидание и томление наконец закончатся.

И только тогда, когда признаки беременности уже невозможно было скрыть ни от кого — у неё появились странные пристрастия в еде, лёгкая тошнота по утрам, — только тогда она сказала Александру, что ожидает дитя.

Он очень удивился: почему-то не предполагал, что его стройная, высокая и очень худощавая жена сможет родить ребёнка. Но и страшно возгордился: теперь и у него будет свой собственный ребёнок.

Он сам был словно дитя: радовался бурно, сыпал словами, но за ними стояло лишь одно: «У меня будет сын, большой славный мальчишка...»

На очередном парадном обеде Елизавета попросила принести солёных слив, и Мария Фёдоровна с подозрением взглянула на свою старшую невестку:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что сделаешь нас дедом и бабкой?

— Господь милостив, возможно, и будет так, — потупив глаза, ответила Елизавета.

Она недаром уткнула глаза в тарелку. Ей так хотелось обжечь свекровь победительным взглядом, но она знала, что этого ни в коем случае нельзя делать: ещё сглазит, ещё пожелает, чтобы не родился этот будущий ребёнок. И она как могла умеряла свою радость, мучалась сомнениями.

Павел весело засмеялся, поднял бокал вина за здоровье невестки, хотя весьма редко приветствовал кого-либо таким образом...

Елизавета скромно молчала, только благодарила за высокую честь.

Как ни странно, но Мария Фёдоровна теперь окружила Елизавету самыми тщательными заботами, советовала, что есть и пить, выспрашивала о самочувствии, часто навещала её в Мраморном дворце, где жили великий князь с великой княгиней.

Правда, все приезды и посещения свекрови были такими роскошными и утомительными, что Елизавета вовсе не желала быть предметом подобных забот.

Ей было хорошо одной, в окружении своих редких друзей — она словно бы расцвела заново! За что бы ни бралась она в это время ожидания, всё у неё делалось легко, красиво, изящно, чудесно!

Она играла на арфе, и её нежный голосок разносился по всему дворцу, и даже слуги наклоняли головы, прислушиваясь к пению госпожи. Её рисовальный стол был теперь завален бесчисленными рисунками — то пером, то кистью выводила она детские лица, усеивала картон и бумагу невиданными цветами.

Даже писем она стала писать меньше — не хотелось поверять бумаге все сомнения в ожидании.

Мария Фёдоровна показала ей, как вырезать на камне камеи — профили людей, цветы. Тонкая работа, и Елизавета с благодарностью восприняла эти уроки — она научилась делать эту работу лучше, чем свекровь, хоть и напоминала всегда, что она лишь её неловкая ученица.

Будто полное взаимопонимание установилось между этими двумя такими разными женщинами. И это взаимопонимание, эта забота свекрови позволила Елизавете обрести лёгкость в обращении со всеми.

Она стала такой, какой ей всё ещё виделась Екатерина, — приветливой, ласковой, чуткой. Интересовалась всем, что происходило при дворе, но как будто из-за стеклянной стенки — всё видит, всё понимает, но до всего ей мало дела, она вся в себе, в своих переживаниях и ощущениях.

Это было самое счастливое время в её жизни, и она так похорошела, что даже Александр удивлялся...

Её ясные голубые глаза теперь смотрели на мир вызывающе и горделиво, прозрачная кожа рук и шеи приобрела мраморный оттенок, а на бледных щеках то и дело вспыхивал яркий нежный румянец. Тонкие руки вдруг почувствовали в себе силу, походка сделалась немного развалистой, и вся она стала красивой цветущей женщиной.

Ей шёл двадцатый год...

Несколько месяцев ожидания, мучительные тревоги, первые крики удивления и восторга, едва ребёнок начал шевелиться в ней и она почувствовала неловкие толчки и слабые удары, — всё наполняло теперь её жизнь трепетом и радостью. Она станет пеленать своего младенца, она уже не будет с завистью смотреть на беременных женщин, проявит себя как полноправный, не бесплодный член императорской семьи...

Как она была счастлива, как гордилась, как старательно выставляла напоказ свой круглившийся живот, надевала облегающие платья, чтобы ещё больше подчеркнуть свою беременность!

Она знала, как мучаются и кричат от боли роженицы — недаром она присутствовала при многих таких событиях — и давала себе слово, что будет кричать лишь от радости, что у неё рождается сын.

Сколько ожиданий, сколько блаженства заключалось теперь в каждом её слове — она достойно выполняла свой долг в России, никто теперь не сможет упрекнуть её, что она плохо несёт свою службу...

Едва обращает она внимание на бесконечные жалобы мужа. Павел придирается к сыновьям всё более и более жестоко, с женой обходится, как с тюремной пленницей, открыто жалует девицу Лопухину, вызывая колкости и издевательства всех окружающих.

Но главное — страх у Александра, бесконечный страх. Чуть сделал что-то не так — обругают, изобьют, засмеют, осыплют насмешками...