Она увидела Лопухину на одном из балов, где уже предписывалось танцевать вальс, потому что эта девушка любила вальсы, увидела огромный дом на Дворцовой набережной, подаренный государем безвестной некогда фаворитке, малиновый цвет, ставший любимым для Павла, потому что Лопухина любила этот цвет.

Всё, что только просила Лопухина, тотчас исполнялось, и все царедворцы бросились в дом Лопухиной, чтобы представиться ей, попросить о благодеянии.

Единственная из женщин России, она была представлена к Мальтийскому ордену, её имя Анна стало символом для царя как девиз Божественной милости...

Семейство Лопухиных уже было в большом почёте у царя — им давали поместья, деньги, крестьян, ордена, чины...

Елизавета лишь покачивала головой: ладно бы ещё Нелидова, та была хоть умна, ладно бы ещё слуги да лакеи, но зачем разглагольствовать с сыном о своей любви, зачем оскорблять его сыновние чувства?

Она тоже чувствовала себя оскорблённой, фамильная честь всегда стояла у неё на первом месте, она никогда не забывала о своём высоком положении, даже если и трепетала от взгляда пронзительных чёрных глаз князя Адама Чарторыйского, если и пробегал магический ток по всем её жилам, едва она видела его.

Но она никогда не снизошла бы до любовной сцены с кем бы то ни было, если человек был ниже её по рождению, если за ним не стояла такая же, как у неё, древняя и богатая родословная.

Она слишком ценила свою честь и презирала Павла за его любовь напоказ.

И сочувствовала Александру: каково было ему выслушивать отцовские излияния?

— Ты не представляешь, дорогая Элиза, как я счастлива, — возбуждённо блестя влажными карими глазами и не в силах удержаться от радостной улыбки, говорила великая княгиня Анна Фёдоровна своей лучшей и единственной подруге при русском дворе — Елизавете Алексеевне, старшей из невесток русского императора. — Как только я подумаю, что смогу обнять своих сестёр, свою мать, отца, увижу опять мой любимый Кобург, у меня захватывает дыхание. Я не в состоянии понять, почему Господь так милостив ко мне, что я еду в Кобург...

— Напротив, Аннушка, — печально сказала Елизавета, — я хорошо понимаю тебя и как же завидую тебе! У меня нет такой возможности, а я так скучаю по маме, отцу, своим сёстрам и даже брату Карлу, хотя дома, в Бадене, я относилась к нему не очень-то ласково...

Она грустно смотрела на Анну: единственный человек, которому она могла поверять свои мысли и переживания, тоже покидал её.

Как была бы счастлива она сама, если бы ей представилась такая оказия — поехать в гости к матери, в Баден, увидеть синее небо Дурлаха, знаменитую аллею пирамидальных тополей, насладиться видом зелёных полей и виноградников, отогреться на тёплом солнышке от стужи Санкт-Петербурга!

Но Павел не отпустил Александра в армию: наследник должен был трудиться вместе с государем в России. Зато Константину повезло: его многочисленные просьбы о направлении в действующую армию увенчались наконец успехом. Но произошло это только потому, что в Италию направлялась армия — помочь австрийцам выстоять в борьбе против революционной Франции.

Ещё Екатерина подняла знамя борьбы против революции. Едва она узнала о взятии Бастилии народом Парижа, как написала своему корреспонденту Гримму:

«Я не верю в великие правительственные и законодательные таланты сапожников и башмачников. Я думаю, что, если повесить некоторых из них, остальные одумались бы. Эти канальи совсем как маркиз Пугачёв».

Императрица стремилась заключить мир с Турцией и Швецией, чтобы развязать себе руки. «Мы не должны предать добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. С моей стороны я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устранения сих беснующихся...»

Даже канцлер Безбородко писал ещё в сентябре 1791 года:

«С прекращением наших хлопот с Пруссией и Англией и заключением прелиминариев[17] с Портой дело идёт между нами, венским, мадридским, берлинским, стокгольмским, туринским и неаполитанским дворами, о принятии мер прекратить зло во Франции и законное правление монархии восстановить...»

Однако прошло много лет, а свои заботы и хлопоты вроде раздела Польши всё отвлекали русскую силу от задуманного. Восстание в Польше, надеявшейся с помощью Франции восстановить своё государство, было кроваво подавлено Екатериной усилиями знаменитого уже тогда полководца Суворова, ярого монархиста...

Вступив на престол, Павел издал манифест, в котором провозгласил мир своей основной политикой. Но убийство герцога Энгиенского, династического наследника французского короля, возбудило и в нём возмущение и стремление разделаться с революционной гидрой. В помощь австрийцам, сражающимся против Франции, была направлена армия под командованием Суворова, а волонтёром в ту армию ехал великий князь Константин.

Накануне отъезда он составил завещание, в котором всё своё состояние отказывал своей молодой жене, Анне Фёдоровне, а та не преминула обратиться к императору с просьбой отпустить её на время отъезда Константина в родные места, повидаться с близкими.

— Пусть едет, — сказал Павел, — всё равно детей у них нет.

Как и Елизавета, Анна всё ещё не могла доставить русскому двору давно ожидаемого прибавления...

На них обеих задолго до назначенного времени косо посматривала Мария Фёдоровна, потому и не противилась желанию Анны уехать в Кобург.

Теперь Елизавета оставалась совсем одна.

— Пиши письма, — коротко сказала Анна Елизавете. — Я не думаю, чтобы меня стали досматривать на границе, так что можешь писать откровенно. А там я найду способ передавать твои письма кому следует.

Елизавета сразу засела за письма. Но даже теперь, зная, что Анна — человек верный, что в её письма не станет заглядывать никто, она всё-таки писала сдержанно. Не упоминала о мелочах, которыми терзала её Мария Фёдоровна, не говорила о придирках Павла к сыну, о странных выходках императора вроде излияний в любви к Лопухиной собственному сыну, оскорблённому за мать.

И всё же тон этих писем был донельзя враждебен новому режиму. Прочитай Павел или Мария Фёдоровна хоть одно из этих писем, Елизавету ждала бы, может, не смерть, но уж заключение в монастырь наверняка.

И всё-таки она доверила бумаге свои печальные, выношенные мысли...

Константин был счастлив несказанно, что избавляется от мелочной опеки, надоевших муштровок и горьких попрёков императора в нерадении, Александр — уныл и сумрачен: он оставался военным командиром в мирных условиях, был обязан заботиться о том, чтобы форма сидела на солдатах безупречно, чтобы равнение составляло одну строгую линию, а носки сапог были развёрнуты как следует.

Павел придавал большое значение именно внешней, формальной стороне несения службы...

Военные лагеря, в которых Александр проводил слишком много времени, занимали весь его досуг, а всегдашнее присутствие императора стесняло его, делало замкнутым и сумрачным.

Поездка в покорённую Польшу не доставила ему ничего, кроме грусти и постоянного напряжения.

«Ничего достойного описания в нашей жизни не происходит, — писала Елизавета матери, — общество несколько скучновато, погода в основном плохая, за исключением каких-то 3-4 отдельных дней, но я болела и воспользоваться ими не могла. Довольно часто получаю известия от моего мужа, жаждущего скорее вернуться ввиду испытываемых им стеснений, вызванных тем, что ему приходится спать в одной спальне с императором, да к тому же писать ему приходится с ним за одним столом!

Польша ему очень нравится, но на следующей неделе они должны вернуться, чему я очень рада, поскольку, как Вам уже писала, несмотря на чрезвычайную мою признательность императрице за её внимание, я лишена той свободы, которую ощущаю в своей комнате и во всём том, что делаю, находясь у себя. Вы знаете, как я люблю эту милую свободу: поэтому судите сами, сколь тягостно мне подобное тюремное обращение и состояние, которому, говоря без преувеличения, мы с Анной подвергаемся.