Он всё ещё смотрел на огонь, где догорали злые слова о его неспособности.
«Это мы ещё посмотрим, — думал он, — всей своей жизнью докажу я императрице, что не только способен, но и знаю...»
Рассыпались в золу обрывки чёрных бумаг, занялась огнём даже чёрная ленточка завещания.
Всё. Сгорело дотла, больше не существует этого завещания, и он, наследник, легко и прочно взойдёт на престол, а потом уж покажет всему развращённому его матерью двору, кто он такой, по её словам, неспособный правитель...
Он будет суров, но справедлив...
Павел оглянулся в сторону Безбородко. Тот всё ещё стоял, уткнувшись лицом в тёмную бархатную портьеру.
— К сожалению, никакого завещания не оставила императрица, — сказал Павел скорее весело, чем угрюмо.
Лишь тогда Безбородко обернулся и низко поклонился Павлу:
— Поздравляю, ваше величество, государем императором...
Словно бы видела Елизавета эту сцену: подлый фаворит первым предал императрицу, послал к нелюбимому сыну посла, своего брата, боясь за свою жизнь и богатство, второй изменник дозволил сжечь её прямое завещание, в котором престол передавался не сыну, а внуку — Александру.
Но что могла сделать она, тихая принцесса, если не первыми оказались преданные Екатерине люди, если первым пришёл сюда он, Павел, готовый встать на труп матери ногой...
Это был бескровный и бесшумный переворот, вместо гвардейцев выступал ярко пылавший камин, вместо сотен войска присутствовал лишь толстый неповоротливый предатель, тот самый, кого Екатерина вытащила из грязи и сделала своим секретарём, а потом графом и канцлером империи...
Они предали её память, они предали императрицу, как только она выпустила вожжи из рук.
И Елизавета стояла и смотрела на ещё живое, корчившееся тело и думала о том, как хрупка и слаба человеческая власть, как порождает она предателей и гонит от себя честных людей...
А Екатерина продолжала биться в агонии, утомляя своих лакеев и фрейлин, и все молча и равнодушно смотрели на это зрелище борьбы жизни и смерти, и суетные мысли о себе, о своём тщеславии и своей власти владели всеми, кто был в этой комнате...
Екатерина билась сутки, и сутки не выходила из её опочивальни Елизавета, плача и ужасаясь безобразному лику смерти.
Глава девятая
Странное чувство заброшенности, беспомощности и сжимающего сердце отчаяния владело Елизаветой, когда стояла она у тела своей великой бабки по мужу — Екатерины Второй. Словно бы потеряла она вторую мать, осталась одна во власти жестоких и суетных людей, одна перед лицом нелёгкой судьбы...
Павел, Мария Фёдоровна, Александр и Константин, сама Елизавета и Анна, жена Константина, старшая дочь Павла Александра и меньшая Елена вместе со своей воспитательницей графиней Ливен стояли по правую сторону тела Екатерины, всё ещё лежащей на сафьяновом матраце посреди большого зала.
Тут же, за наследником и его детьми, теснились князь Зубов, которого теперь сторонились все придворные, как прокажённого, граф Остерман, граф Безбородко, обер-прокурор Сената граф Самойлов, ещё несколько приближённых к Екатерине лиц.
А слева толпились доктора, придворные дамы императрицы, слуги и фрейлины.
Все молчали, глядя на тело Екатерины, неловко разбросавшееся на кожаном ложе.
В глубокой тишине пробили часы — четверть одиннадцатого...
В последний раз раздался хриплый вздох, и дыхание угасло.
— Императрица скончалась, — сказал Рожерсон, вставая с колен.
И тут же раздались вопли и рыдания. Женщины заголосили, слёзы показались и на глазах Павла. Он быстро вышел в соседнюю комнату.
Елизавета словно окаменела — её защитница, её благодетельница перестала существовать, — слёз не было, а было только глубокое отчаяние, сердце сжималось от сильной боли...
Александр увёл её от тела государыни.
В соседних покоях толпились придворные с грустными лицами, поверженные в глубокое горе. Но, взглянув на эту толпу разряженных и притихших сановников, Елизавета поняла, что их убивает не глубокая печаль по Екатерине, а собственная судьба, мелкие заботы. Страшным судом для всех этих развращённых грешников была смерть императрицы.
Обер-прокурор Самойлов, показавшись в дверях зала, где собрались все знатные сановники России, торжественно и обречённо, сияя глупым и важным лицом, объявил:
— Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол!
Елизавета изумилась тому, как восприняли эту весть придворные льстецы и лизоблюды Екатерины — все они бросились обнимать и целовать Самойлова, а также всех, кто был рядом, поздравляя с новым императором.
Скорбь была забыта ради предстоящего торжества, об императрице даже не вспоминали.
Всех теперь интересовал лишь новый император, свёкор Елизаветы, взошедший наконец на трон после тридцатичетырёхлетнего ожидания.
Как презирала она эту толпу разряженных кукол, наблюдая за всеми их душевными движениями!
Но ни словом, ни взглядом не выдала она своих чувств, только слегка пожала руку Александру да переглянулась с ним понимающим взглядом. Она видела, что и он переживает то же самое, что и она...
Скоро из кабинета Павла выступили все члены Государственного совета и Синода, держа в руках уже размноженные листки с манифестом о кончине Екатерины и вступлении на престол Павла.
Манифест был заготовлен давно, надо было лишь внести в него имя наследника.
Екатерина оставила в нём места больше, чем нужно было для коротенького имени Павел, и снова наследник, а теперь император почувствовал укол в сердце. Лелеяла его мать мечту посадить на престол внука, но он, сын, сжёг её завещание...
Не прошло и несколько минут после объявления манифеста, а уж пришли сказать, что в придворной церкви всё готово к присяге новому императору...
Елизавета шла вслед за Марией Фёдоровной и Александром.
Павел распорядился, чтобы все были одеты в парадные одежды, и тут же, во дворце, ей пришлось срочно переодеваться, хотя так хотелось надеть чёрное платье и покрыть голову чёрным платком.
Но приказ императора уже стал магически действовать на все сферы жизни.
Александр и Константин уже были обряжены в военные мундиры прусского образца, принятые в Гатчине.
Процессия двинулась в домовую церковь. Павел взошёл на императорское место и, стоя, выслушивал текст присяги, который звучными голосами произносили священники.
За ними повторяли слова все собравшиеся в церкви. А затем началась церемония целования креста и Евангелия, подписи под присягой...
Первой поцеловала крест и Евангелие Мария Фёдоровна. Пунцовая от гордости и волнения, она прикоснулась губами к золотому кресту, который протянул ей архиепископ, дотронулась до кожаного переплёта священной книги, по-немецки расписалась в книге присяги и прошла к Павлу, торжественно вытянувшемуся на императорском месте.
Она уже хотела было встать на колени перед императором и мужем, но он подхватил её под руки, поцеловал в лоб, она чмокнула его в руку и стала рядом с ним.
То же самое проделал Александр, и так же удержал его Павел, поставив рядом с собой.
Елизавета проделала ту же процедуру, но Павел позволил ей упасть на колени, потом расцеловал в обе щеки и втиснул в группу стоящих у императорского места.
Только родным детям не позволял он вставать на колени, а невестки должны были выполнить обряд по всем правилам...
Церемония присяги длилась так долго, что Елизавета устала наблюдать это торжественное действо — ноги затекли, рука покраснела от влажных и липких губ царедворцев: всем целовали руки сановники, каждый падал на колени, каждый расписывался в верности императору и российской короне.
Лишь с верным человеком, с оказией могла Елизавета написать своей матери о всех переживаниях, охвативших её после смерти Екатерины. И это письмо лучше всего говорит о тех чувствах, что владели тогда великой княгиней Елизаветой, женой наследника российского престола:
