«Я была уверена, дорогая мамочка, что смерть добрейшей императрицы расстроит Вас. Со своей стороны уверяю — забыть её не могу.

Вы себе не представляете, как всё, вплоть до мелочей, полностью перевернулось.

С самого начала это произвело на меня такой неприятный эффект, что сама окончательно запуталась во всём. Мерзкие времена!

Моим единственным утешением явилась Анна, как и я для неё. Она почти всё время проводила у меня, приходя сюда утром, здесь одеваясь, обедая и оставаясь целый день до того момента, когда мы вместе отправлялись к императору.

Наших мужей практически не было дома, и мы сами (не существовало никакого распорядка дня) не могли заниматься своими делами, нужно было быть готовыми в любую минуту прийти по вызову к императрице.

Вы даже вообразить себе не можете, какая жуткая пустота, печаль и скука овладели миром, за исключением их новых величеств.

Я была несколько шокирована скорбью, высказанной императором: казалось, что это скончался его отец, а не мать, потому как говорил он лишь о первом, украсив все комнаты его портретами, но ни слова о матери, кроме хулы и осуждения всего, что делалось в её времена.

Возможно, он хорошо поступил, отдав все долги своему отцу. Но мать, что бы худого она ни делала, всегда остаётся матерью, а все говорили о ней как о почившей государыне, а не матери...»

Хорошо ещё, что Елизавета была избавлена от ужасного спектакля, который устроил Павел своим сыновьям. Но, вернувшись из Александро-Невской лавры, где был похоронен дед, Пётр Третий, Александр долго не мог ничего сказать жене. Он порывался передать ей свои впечатления, но замолкал, не находя подходящих слов...

Траурная колесница прошествовала через весь город, и все встречные должны были вставать на колени и кланяться ей. Она была ещё пуста, но роскошные чёрные кони с траурными султанами на головах, раззолоченная карета-катафалк свидетельствовали о том, что гроб хоть и пуст, но едет за царём, погибшим много лет назад...

Пустая церковь со священниками, одетыми в траурные ризы, затянутая чёрными сукнами внутренность делали этот спектакль ещё более мрачным и угнетающим.

Вскрыли саркофаг, стоявший у дальней стены храма, и Павел пытался сам достать останки своего отца.

Ничего не сохранилось в этом саркофаге, кроме костей да нескольких обрывков истлевшей ткани мундира.

Но на черепе, белевшем оскаленными зубами, ясно виднелась вмятина: Алексей Орлов в драке ударил Петра едва ли не насмерть. Это уже потом задушили его шарфом приспешники Екатерины, но рана, оставленная Орловым, зияла и через тридцать четыре года.

Павел бережно взял череп, положил его на крышку приготовленного гроба, поднёс к черепу императорскую корону — при жизни Пётр так и не короновался.

Теперь сын воздавал должное отцу...

Павел трижды прикоснулся губами к черепу отца, заставил и своих сыновей — Александра и Константина — проделать то же самое.

Смрад, исходивший из саркофага, был так густ, что Александр едва не потерял сознание, еле держался на ногах и Константин. И лишь Павлу всё, вероятно, было нипочём, его занимала и трогала церемония возвращения останков отца.

Со всеми предосторожностями скелет уложили в гроб, накрыли чёрной крышкой, а сверху Павел положил императорскую корону — чтобы знали, что это останки его отца, царя Петра Третьего...

Два гроба поставили во дворце, в зале, затянутом чёрными сукнами: гроб с Екатериной, одетой в парадное платье императрицы, и гроб закрытый — с останками Петра Третьего.

Их и хоронили вместе, и только об этом и думал и говорил Павел. Ему казалось, что он воздаёт почести отцу, восстанавливает справедливость...

Долго копался он в архиве Екатерины, чтобы получить документальное подтверждение её приказа убить своего мужа. А вместо этого нашёл лишь записку Алексея Орлова, который на серой нечистой бумаге писал Екатерине, что не только он один виноват в смерти Петра, что все, кто был в тот вечер в ссоре и драке с ним, виновны и лишь её прощение может отвратить их от казни.

«Прости меня, — писал Алексей Орлов, — хоть для брата...»

Екатерина простила.

Вот этого прощения не мог простить ей её нелюбимый сын — после смерти матери он решил воздать всем по заслугам.

Графу Алексею Орлову нездоровилось — он не приехал на присягу, и первым, о ком вспомнил Павел в эту минуту, был граф Орлов.

В два часа ночи, после присяги всех царедворцев, Павел послал двоих верных людей к графу Орлову. Им было велено привести его к присяге новому императору.

Близкий к нему ещё во времена великого княжества граф Ростопчин должен был выполнить задание императора. Он сам рассказал об этом в своих воспоминаниях:

«По окончании присяги государь прошёл прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на аналое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь по нескольких минутах возвратился в свои собственные покои и, подозвав к себе Николая Петровича Архарова, спросил что-то у него.

Пришедши в кабинет, пока раздевался, призвал он меня к себе и сказал:

— Ты устал, и мне совестно. Но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28 июня (день переворота Екатерины. — Прим. авт.). Завтра скажи мне, как у вас дело сделается...

Тогда было уже далеко за полночь, и я, севши в карету с Архаровым, поехал на Васильевский остров, где граф Алексей Орлов жил в своём доме.

Николай Петрович Архаров, почти совсем не зная меня, но видя нового временщика, не переставал говорить мерзости на счёт графа Орлова.

Приехав к дому Орлова, нашли мы ворота запертыми. Весьма бы я дорого дал, чтобы не иметь сего поручения... Вошедши в дом, я велел первому попавшемуся человеку вызвать камердинера графского, которому сказать, чтобы разбудил графа и объявил о приезде нашем.

Архаров от нетерпения или по каким-то неизвестным мне причинам пошёл вслед за камердинером, и мы вошли в ту комнату, где спал граф Орлов. Он был уже с неделю нездоров и не имел сил оставаться во дворце.

Через несколько часов по приезде наследника из Гатчины он поехал домой и лёг в постель. Когда мы приехали, он спал крепким сном. Камердинер разбудил его и сказал:

— Ваше сиятельство, Николай Петрович Архаров приехал.

— Зачем?

— Не знаю, он желает говорить с вами.

Граф Орлов велел подать себе туфли и, надев тулуп, спросил довольно грозно у Архарова:

— Зачем вы, милостивый государь, ко мне об эту пору пожаловали?

Архаров, подойдя к нему, объявил, что он и я (называя меня по имени и отчеству) присланы для приведения его к присяге, по повелению государя-императора.

— А императрицы разве уже нет? — в изумлении спросил граф Орлов и, получа ответ, что она в одиннадцатом часу скончалась, поднял вверх глаза, наполненные слёз, и сказал:

— Господи! Помяни её во царствии твоём! Вечная ей память!

Потом, продолжая плакать, он говорил с огорчением на счёт того, как мог государь усомниться в его верности. Говорил, что, служа матери и отечеству, он служил и наследнику престола и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику престола.

Всё это заключил предложением идти в церковь. Архаров тотчас показал на это свою готовность, но я, взяв на себя первое действующее лицо, просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привёз присягу, к которой рукоприкладства его будет достаточно...

— Нет, милостивый государь, — отвечал мне граф, — я буду и хочу присягать государю пред образом Божьим.

И, сняв сам со стены образ, держа зажжённую свечу в руке, читал твёрдым голосом присягу и по окончании её приложил к ней руку.

Несмотря на трудное положение графа, я не приметил в нём ни малейшего движения трусости или подлости...»