Но Павлу было этого мало. В траурной процессии, перед колесницей, на которой стаяли оба гроба, Алексею Орлову выпала роль, которую нельзя было назвать иначе, как издевательской. Алексей Орлов нёс на бархатной подушке корону императора Петра Третьего, которой сам Павел короновал отца...

Многие вёрсты, которые сам император и его приближённые проделали в каретах, Алексей Орлов шёл пешком, держа на вытянутых руках подушку с тяжеленной короной.

Но он спокойно пронёс её всю длинную дорогу и, только войдя в храм, бессильно передал подушку кому-то из придворных, упал на колени перед образами святых и зарыдал.

Елизавета знала об этом со слов Растопчина и горячо сочувствовала графу Орлову, так много сделавшему для России. Но она не смела выразить хотя бы соболезнование старому слуге престола, замечая, каким гневом искажается лицо её свёкра при малейшем возражении...

Лишь в письме к матери, которое не было перлюстрировано на почте, она могла высказать свои мысли:

«Представьте себе, каково было нам, всем остальным, увидеть на следующий же день всё, абсолютно всё, и людей, и обстановку, мгновенно изменившимися, наблюдать появление всех этих офицеров из Павловска, Гатчины, которых прежде здесь никогда не было, а теперь заполонивших все ходы дворца. Только на следующий день поняла я своё положение, всю пятницу провела в слезах, к вечеру поднялась температура.

Принцесса Кобургская дала прекрасное определение нынешней императрице — всё именно так, лучше и сказать нельзя. Я только не понимаю, как могла она, видевшая её совсем недолго, столь верно оценить её. Возможно, она и вправду добрая, замечательная, неспособная навредить кому бы то ни было, но чего я не могу простить ей, так это отношения к мадемуазель Нелидовой, мерзкой страстишке императора. Нелидова — единственная персона, способная влиять на императора. Она господствует над ним полностью. Императрица делает ей всякие гадости, но через неё же пытается обрести доверие и расположенность императора. И они прекрасно уживаются благодаря расточаемым ласкам и постоянному подчинённому отношению императрицы к Нелидовой. Император проводит с обеими большую часть своего времени.

Скажите мне, мамочка, разве чистая и возвышенная душа не предпочла бы страдать от несправедливости, нежели совершать столь смешные, осмелюсь сказать, глупые поступки? Кого хотят обмануть? И эта персона собирается заменить мне мать, требуя от меня доверия и слепого подчинения...

Когда между императором и императрицей разразилась ссора, последняя отправилась в монастырь общины, где живёт Нелидова, разряженная, как на праздник, униженно умоляя помирить её с мужем. И всё это по отношению к женщине, которую она презирала, поносила, упрекала во всех своих горестях, а теперь бросилась в другую крайность, — как же мало такта и приличия в её поведении!

Нужно видеть моего мужа в эти минуты в подобных случаях, его охватывает гнев.

— Какие глупости делает мама, — часто говорит он, — она совершенно не умеет вести себя...

Хорошо, хоть все эти слова он высказывает, когда мы вдвоём...»

С первых минут нового царствования все находящиеся при дворе люди ожидали казней, ссылок, арестов. Однако вскоре пришлось убедиться, что Павлу хотелось только порядка и справедливости. Хоть и наказал он Алексея Орлова издевательским образом, но не лишил его жизни, дворянства и чести.

А уж с фаворитом Зубовым, который позволял себе при Екатерине презрительно относиться к наследнику, и вовсе обращался милостиво. И Платон, и его брат Николай, и граф Безбородко, и граф Остерман, и обер-прокурор Самойлов, бывшие первыми людьми при дворе Екатерины, заслуженно боялись арестов, изгнания.

Но все они не только сохранили свои чины и звания, но многие даже были повышены в чинах.

Может быть, такое случилось потому, что в самую кончину Екатерины они проявили ловкость и осмотрительность, забегая вперёд и униженно оказывая услуги наследнику...

Тем не менее Павел знал, что воровство и казнокрадство процветало вокруг трона, и постепенно, открывая всё новые и новые факты ловкачества, стал преследовать таких людей.

С Елизаветой её свёкор начал вдруг обращаться самым любезным и милостивым образом. Не успели похоронить Екатерину, а Павел уже зачислил на русскую службу её отца и младшего брата. Они стали генерал-лейтенантами от инфантерии в Старом и Молодом Баденских полках.

Елизавета недоумевала: какой прок от таких генерал-лейтенантов, коли они сидят в Бадене и не помышляют о службе? Всё же ей было приятно, что русские деньги регулярно посылаются в Баден и что её семье стало жить вольготнее. И всё-таки с тревогой и недоверием присматривалась она к новому правлению.

Ещё лежала в большом зале дворца Екатерина, а уже всё изменилось вокруг. Гатчинские и павловские офицеры забегали по всем покоям, часовые старых времён сменились новыми солдатами, а оба сына Павла обрядились в мундиры образца гатчинского покроя и вникали в суть новых распоряжений императора. В два часа ночи вместе с новым санкт-петербургским комендантом генерал-майором Аракчеевым они расставляли полосатые прусские караульные будки, выставляли возле них гатчинских часовых, наводя порядок в городе.

Теперь Елизавета редко видела своего мужа, он лишь иногда забегал в её покои, чтобы пожаловаться на свою занятость, на многие обязанности, возложенные на него отцом, и непомерную усталость от разводов, муштровок и учений.

Хорошо ещё, что рядом была Анна, жена Константина. Елизавета опекала её, давала советы, и они постоянно бывали вместе.

Началось непомерное великолепие при дворе, особенно любимое Марией Фёдоровной, склонной к показной роскоши.

В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были приняты во дворце, но им вменялось в обязанность быть непременно во французских камзолах — глазетовых, бархатных, суконных, обязательно расшитых золотом и на худой конец шёлком, с бриллиантовыми или стразовыми пуговицами.

Опять были введены для выхода старинные парадные робы[16] с длинными шлейфами и огромными боками — фишбейнами. Нечего и говорить, сколько страданий доставляла такая тяжёлая и громоздкая одежда Елизавете и Анне и как тосковали они по простым удобным платьям времён Екатерины.

Теперь каждый выход императора из внутренних покоев для слушания литургии в домовой церкви предварялся громким командным словом и стуком ружей и палашей. По обеим сторонам всех комнат, служащих для выхода царя, были расставлены высоченные кавалергарды в шлемах и латах, словно средневековые рыцари...

Правда, сразу по восхождении на престол Павел прекратил военные действия в Закавказье, объявив мир и спокойствие в государстве, истерзанном непомерными расходами на войну, отменил он и вновь объявленный рекрутский набор, вызвав всеобщее ликование в деревнях и сёлах.

Перед дворцом он установил особый ящик, куда могли подаваться прошения от всех горожан. На все эти жалобы и прошения Павел отвечал лично, прочитывая их все. За все дела новый император брался собственноручно, даже расписал бюджет на будущий год...

Но чем дольше он управлял страной, которую вовсе не знал, тем более росло его недовольство.

Старые пушки требовали замены, старые корабли, по большей части сгнившие, надо было ремонтировать и перемежать новыми. Дисциплина на флоте была дурная: капитаны бражничали, офицеры и матросы почти не занимались службой, форма не соблюдалась строго. Чаще всего даже на плац офицеры являлись в пёстром платье, с розовыми галстуками и круглыми шляпами.

Воровство было непомерное, кронштадтский порт утопал в грязи, крепостные валы рассыпались на глазах, пушечные станки проржавели и крошились при одном прикосновении, стволы пушек оказывались с браком и разрывались при малейшем выстреле.

За наведение порядка Павел взялся со всей строгостью, чем сразу заслужил всеобщее недовольство дворян, привыкших к расхлябанности и вольготности службы. Полки едва досчитывались половины состава, но жалованье отпускалось на всех числящихся в списках, и командиры составляли себе состояния из этих даровых денег.