Павел пришёл в ярость от всех этих недочётов и принялся за дело с гневом и горячностью...

В холодную зимнюю оттепель были приведены из Гатчины все находящиеся там войска.

Елизавета вместе с Анной, стоя за спиной расплывшейся, закутанной в дорогую соболью шубу Марии Фёдоровны, с недоумением наблюдали, как прошли на площадь Зимнего дворца церемониальным шагом гатчинские войска, построились в одну линию и застыли на морозе как изваяния.

Сам император в одном только мундире, покрыв голову лишь париком с косицей, вышел перед войсками вместе со своими сыновьями и прокричал, что все гатчинские войска отныне поступают в гвардию. Обер-офицеры назначались в гвардию с теми же чинами, что и в Гатчине, а штаб-офицеры делались полковниками.

Затем все эти войска тем же церемониальным маршем отправились в помещения гвардии, разместившись среди старых гвардейцев.

Елизавета поняла, что, перемешав старых гвардейцев с новыми, Павел пресёк возможность новых переворотов, в которых от века главенствовала дворцовая гвардия.

И хоть сетовали на нововведения офицеры, принадлежавшие к лучшим дворянским семьям, но скоро им пришлось убедиться, что каждое слово не только доносится императору, но и имеет чрезвычайно дурные последствия.

Теперь даже великие княгини обязаны были вставать рано, послушно приучаться к делам благотворительности, обедать ровно в час, а уж в восемь отходить ко сну. «Порядок во всём» — так говорил Павел и сам первый показывал в этом пример.

Обер-прокурор каждый день отправлялся к царю на доклад в половине шестого утра, а уже в седьмом часу съезжались ко дворцу все важные сановники и государь строго спрашивал отчёта по всем государственным делам. Теперь во всех департаментах, коллегиях, канцеляриях свечи горели с пяти утра.

Покончив с утренними делами, Павел отправлялся в разъезд — ему подавались то санки с открытым верхом, то верховая лошадь. Намеренно не оповещая о своём прибытии, входил он в государственные учреждения, сея страх. Чиновники трепетали: его посещения были часты и всегда внезапны.

Провинившихся дворян стали чуть ли не исключать из дворянского сословия, невзирая на чины, заслуги и родственные связи. Наравне с прочими виноватыми положено было их теперь пороть...

Каждый день, несмотря ни на какую погоду, выходил император к разводу войск, на учения и муштровку. А после обеда он опять брал верховую лошадь или санки и снова пускался в объезд по городу.

К вечеру вновь приходили вельможи, и он решал государственные дела. Едва он ужинал и отходил ко сну, как во всём городе гасли все свечи.

С недоумением читала Елизавета многочисленные павловские указы.

А они, что ни день, сыпались, как мука из решета. Запрещалось ношение круглых шляп, низких сапог, высоких галстуков, широких буклей и стёганых шапок, башмаков с бантами, фраков и жилетов, указывалось воспретить отъезд за границу, частные типографии, и, что особенно кольнуло Елизавету, — под запретом оказались иностранные книги и ноты.

Потом начались и вовсе странные правила приветствия императора: в дождь ли, в грязь все должны были выходить из карет при встрече с ним, становиться на колени и кланяться до земли. Для дам не делалось исключения, из какого бы рода они ни происходили...

Частенько приходил к Елизавете Александр и, меняясь в лице, рассказывал, как при всех бранил его государь, нисколько не стесняясь выбором слов.

— Вам бы командовать свиньями, а не людьми! — кричал он своему старшему сыну, наследнику престола, отчитывая его за нарушения в порядке построения роты.

А уж младших офицеров, а также генералов Павел и вовсе ни в грош не ставил. Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки, и на весьма далёкие расстояния.

Александр рассказывал, что теперь все офицеры, будучи в карауле или при разводе, клали за пазуху несколько сот рублей — никто не знал, кому выпадет гнев или ссылка.

И всё больше и больше мрачнел Александр: его наряду со всеми другими распекали как мальчишку.

Чем могла утешить его Елизавета? Она прижимала его голову к груди, говорила ласковые, подходящие к случаю слова, но не могла ничего изменить.

Указы и постановления сыпались из канцелярии Павла, как из рога изобилия. Все эти манифесты были давным-давно заготовлены им ещё в ту пору, когда он был великим князем и наследником престола — много думал он о переустройстве своего государства. Но самый главный для Елизаветы акт был объявлен только в день коронации.

Царский поезд, состоящий из восьмидесяти карет, колясок и многих подвод, на которых везли вещи, платья, посуду и даже стулья, направился в Москву в марте 1797 года.

Павел спешил, он даже прервал годичный траур по отцу и матери, объявленный им, — хотел как можно скорее возложить на себя корону.

Вся царская семья ехала на коронацию, и Елизавета впервые увидела древнюю столицу России — Москву.

Она ходила между дворцами Кремля, удивлялась роскоши и великолепию соборов и храмов, высоченной колокольне Ивана Великого, а ночью, устроившись у окна царской палаты, рассмотрела и город, привольно раскинувшийся на семи холмах. Впечатления этой минуты были до того чувствительны для её сердца, что она поняла этот город, поняла Россию.

Петербург был городом без русского лица, строен наподобие европейских городов, и она сразу заметила разницу между этими двумя городами.

В светлое Христово воскресенье торжественная процессия двинулась к Успенскому собору Московского Кремля.

Император шагал впереди всех, вслед за золочёными ризами священников, в своём неизменном простом тёмно-зелёном мундире и ботфортах выше колен. Никаких знаков различия или орденов не было на его мундире. Рядом плыла Мария Фёдоровна в роскошнейшем парадном платье из серебристой парчи, расшитом серебром.

За императорской четой выступали Александр с Елизаветой, затем шли Константин с Анной, а потом и все дети императора.

Слишком короткий путь от императорского дворца до Успенского собора не устраивал Павла, и он приказал обогнуть колокольню Ивана Великого, чтобы как можно долее дать узреть себя народу, густой толпой усеявшему всё пространство посреди Кремля.

Сверкание тысяч свечей в Успенском соборе ослепило Елизавету. Убранный гирляндами, зеленью и цветами храм был нарядным и по-домашнему уютным.

Впервые видела Елизавета красоту и сияние православного старинного русского собора, и он покорил её своей простотой, сводами, цветными витражами, удивительными ликами святых.

Павел гордо прошагал на возвышение, специально устроенное по случаю коронации. На нём стоял трон императора. Он принял из рук священников, провозглашавших подобающие месту слова, тяжёлую золотую корону, надел её себе на голову, потом снял и прикоснулся ею к голове Марии Фёдоровны.

С этого момента и он сам, и Мария Фёдоровна стали считаться коронованными особами.

Павел возложил на себя далматик — старинную одежду византийских императоров, облёкся в пурпурную мантию.

Он объявил себя главой церкви, а в алтаре принял из рук священников святые дары...

Елизавета внимательно наблюдала за этой церемонией — она впервые видела её, и эта процедура показалась ей необычайно яркой и красивой.

Началась обедня, затем последовало причастие, и только после них император приказал тут же, в Успенском соборе, прочитать акт о престолонаследии: «Избираем наследником, по праву естественному, после смерти моей, Павла, сына нашего большего, Александра...»

Громкий голос священника ещё раздавался в церкви, когда Елизавета повернулась к мужу и тихонько прошептала:

— Поздравляю, Сашенька...

И он так же тихо ответил ей:

— Пустая формальность...

Но это не было пустой формальностью. Своим манифестом Павел восстановил порядок наследственной власти династии, уничтоженный в 1722 году. Тогда своим указом Пётр объявил, что государь может по своему усмотрению избирать себе наследника.