Она не хотела раньше времени извещать принцесс обо всех новостях при дворе, она была рада лишь поздороваться с ними, вдохнуть от них словно бы запах родной земли.

Только с ними поняла она, как тосковала по родному Бадену, по его светлому и мягкому небу, по его теплу и свету.

— Мы ещё увидимся, мы будем много беседовать, — торопливо произнесла она, расцеловала девочек и выскочила за дверь.

Никто не увидел её, никто не рассказал никому о её поспешном посещении немецких принцесс, оказавшихся простыми, милыми и добрыми.

Даже Александру она не сообщила, но теперь с нетерпением ждала, когда можно будет увидеться с принцессами, опять поговорить с ними, задать тысячу вопросов и ответить на столько же...

Через несколько дней была назначена аудиенция у императрицы, и Елизавета словно бы вновь прошла через всё то, что было два года назад.

Но теперь тьма уже не застилал ей глаза, она ясно различала все лица, яркая пестрота нарядов и сверкание бриллиантов уже не сливались перед ней в одну яркую и пёструю картину, из которой нельзя выделить детали.

Вот Юлия, пятнадцатилетняя принцесса Кобургская, так же, как и она в тот раз, подошла к креслу, на котором сидела императрица, но не споткнулась, как Елизавета, не запуталась в золотой бахроме ковра, подошла спокойно и прямо, хотя лицо её было бледно от волнения. И Елизавета, будто старшая сестра, волновалась за эту немецкую девочку в окружении русских важных сановников, старательно оглядывала её уже русский наряд и не находила в нём изъяна, а карие, влажные, глубокие и серьёзные глаза Юлии напоминали ей Фрик, прекрасные каштановые волосы принцессы тоже делали её похожей на младшую сестру Елизаветы.

Уже всё было решено, императрица и Константин выбрали именно эту, меньшую девочку Кобургского владетельного дома, и Елизавета с умилением глядела на бледное лицо с едва проступившим румянцем, думала о Фрик, жалела, что не та на месте невесты Константина, и понимала, что станет заботиться о ней и опекать её, словно Фрик, свою младшую сестру...

Теперь она уже наблюдала со стороны и все обряды, и лицо Юлии, и её сказочно красивые наряды. Так вот как выглядела она тогда, вот какой была два года назад!

Тогда от волнения она едва понимала, что с ней происходит, а ныне будто бы заново открывала в этих обрядах необъяснимую красоту и торжественность, словно была на месте Юлии.

Екатерина тепло и радушно приняла своих гостей. Она одарила их бриллиантовыми уборами, как бы извиняясь, что только одну из трёх девушек выдаёт замуж за своего внука.

Герцогиня восхищённо показывала Елизавете большой ящик с бриллиантами, подаренный императрицей. Бриллиантовое ожерелье и тяжёлые алмазные серьги она то и дело цепляла на себя и оборачивалась к Елизавете:

— Не правда ли, это очень дорого? А как они сверкают! Вы не находите, что этот блеск просто не сравним ни с чем?

Елизавета понимающе улыбалась. Она тоже не могла прийти в себя от такого количества алмазных уборов, присланных ей императрицей.

Алмазные цветки для украшения причёски, жемчужные массивные браслеты, большой перстень с огромным алмазом, серьги и ожерелья — ради таких подарков стоило проделать этот длинный и тяжёлый путь, даже если бы он не увенчался успехом.

Но успех был огромен: Юлия выходила замуж за младшего великого князя, и ей были сделаны особые подарки — сверкающий алмазный убор на голову и тяжёлые бриллиантовые браслеты.

Даже придворные дамы невесты не были забыты: каждая получила перстень с алмазами и серьги.

Щедрая императрица распорядилась выдать своей бедной родственнице вексель на получение в Лейпциге 80 тысяч рублей да каждой из дочек по 50 тысяч. Прислуга принцесс была также богато одарена.

Елизавета уже привыкла к сверканию бриллиантов, понимала, что не это главное для счастья, но, глядя на бесконечно счастливые лица кобургских родственниц, жалела лишь об одном: что для неё время такого счастья прошло...

Она присутствовала на церемонии миропомазания Юлии, после принятия православия ставшей Анной Фёдоровной, и опять воспоминания возникали в её голове помимо её воли.

Вот так же стояла она на коленях, вот так же водили её вокруг купели, вот так же одаряла её императрица. И слёзы туманили ей глаза.

Она искала счастья, ждала его, а оно почему-то задерживалось.

Все её дни были заполнены: то причёсывание, то одевание, то обед, то спектакль, — некогда было остановиться и подумать, и только в редкие минуты, которые она выкраивала для писем матери и сёстрам, гладкая кожа её высокого чистого лба собиралась в частые морщинки.

Она ничего не делала, праздно вела жизнь, но всё время была занята...

Елизавета мало видела свою свекровь и свёкра. Павел слишком редко появлялся при дворе матери, затворником жил в Гатчине, маршируя со своими двумя батальонами солдат, муштруя их и старательно выдумывая новые кантики или рантики на сапогах для формы офицеров и солдат.

Одна Мария Фёдоровна суетилась, то и дело ездила из Гатчины в Петербург, но всё её участие в предсвадебных хлопотах сводилось к стенаниям и огорчениям по поводу чересчур частых приездов.

Екатерина всем распоряжалась сама, не допуская ни сына, ни невестку к участию в свадьбе их второго сына.

Герцогиня Кобургская, едва лишь выбор Константина был сделан, уехала.

Отбыла вместе с двумя своими дочерьми, чрезвычайно довольная подарками и щедростью императрицы.

Юлия осталась одна. Теперь она была Анной Фёдоровной и жалась к Елизавете, как к старшей сестре. И Елизавете было приятно это: тысяча советов, тысяча укоров, тысяча наставлений — только так могла она помочь этой пятнадцатилетней девочке.

И слёзы невольно наворачивались ей на глаза, когда она убирала волосы Анны перед свадьбой, когда надевала ей драгоценные уборы.

Свадьба была скромнее, чем у Александра с Елизаветой, но всё равно в Зимний съехались все знатные люди государства.

Дворцовая площадь была окружена всеми наличными войсками. Их строгое каре подчёркивало торжественность процедуры.

В Зимнем в домашней церкви русских царей был устроен свадебный обряд.

Церковь сияла тысячами свечей в громадных паникадилах, сверкали золочёные ризы самых больших церковных чинов, с умилением наблюдала Елизавета, как важно держали над головами жениха и невесты золотые венцы два фаворита — один ещё елизаветинских времён, важный и сухой старик Иван Иванович Шувалов в шитом золотом мундире и высоком белом парике о трёх локонах и субтильный, белоснежный с золотом и серебром Зубов, теперешний фаворит, генерал-фельдцейхмейстер[11] и граф.

Как будто снова стояла она сама перед аналоем, как будто для неё пелись все эти молитвы, как будто она сама обменивалась кольцами с женихом.

Странно, но она всё вспоминала и вспоминала, разглядывая это блестящее общество и понимая, что Анна близка к обмороку от долгой и утомительной церемонии, что её тяжёлое платье и оттягивающие уши бриллиантовые подвески способны опрокинуть её на пол, а шлейф, который несли шестнадцать пажей, мешает сделать шаг, повернуться.

«Как я выстояла тогда в этой длинной церемонии», — думала Елизавета и гордилась Анной, её прямой и гордой спиной, высоко поднятой головой в пышной причёске, бледным лицом и глазами, будто налитыми слезами.

Екатерина сидела в тяжёлом бархатном кресле неподалёку от аналоя, жених и невеста, уже объявленные мужем и женой, повернулись к императрице и упали перед ней на колени.

Старая Екатерина с глазами, тоже переполненными слезами, встала со своего места, расцеловала молодых, поздравила их и снова села. Теперь она наблюдала, как кинулись к молодым сановники, как толкались, желая сказать несколько поздравительных слов и поцеловать ручку у юной жены великого князя.

Целая очередь сановников выстроилась в громадном зале домовой церкви, и всё подходили и подходили, целовали руки и говорили, говорили какие-то слова.

Долго, утомительно, скучно. И вновь Елизавета представляла себе, как устала эта некрепкая пятнадцатилетняя девочка, как мечтает она поскорее упасть в постель и закрыть глаза, ослеплённые бесконечным сверканием огоньков свечей и блеском золота и бриллиантов.