Хитрый Наполеон направил взоры русского императора в сторону страны, от которой России не было пока никакого ущерба, — Швеции. Мало того, он субсидировал Швецию для захвата нескольких русских судов и крепостей и вынудил Александра начать войну с ней.
Елизавета крайне взволновалась.
Там, в Швеции, её сестра была королевой, теперь Елизавета и Фридерика оказывались в разных, враждебных лагерях...
После заключения мира с Наполеоном в России круто изменилось отношение к самому императору. Если сразу после вступления на престол обе столицы боготворили нового русского царя, называли его ангелом, ниспосланным Богом, бросались под колёса его коляски, благословляя императора, всячески выражали ему свою неподдельную любовь, то теперь, после Аустерлица, отношение стало совсем другим.
Уже никто не кричал Александру «ура», никто не бросался на колени перед его экипажем или под ноги его коня, дамы не рассыпали на его пути бесчисленные розы, а самые знатные люди государства почти открыто порицали политику императора.
Александр чувствовал это, боялся публичных выступлений, подавлял все вспышки народного гнева и волнения. И искал утешения у жены и у Марии Нарышкиной. Почти одновременно обе забеременели...
Но хитрая обольстительная полька умела пользоваться слабыми сторонами характера Александра. Едва она видела его, как тут же начинала жаловаться на своё состояние, выдавливала на прекрасных голубых глазах ненастоящие слёзы, перед которыми император всегда терялся, умело намекала на разлучницу и жестокую жену и добивалась всего, что ей было нужно.
Александр поселил Нарышкину во дворце, почти рядом со своими апартаментами, окружил её небывалой роскошью, появлялся на людях только с ней и, казалось, любил её всем сердцем.
Елизавета была заброшена, он перестал приходить к ней, на людях держал себя с ней холодно и враждебно, боясь рассердить владелицу своего сердца...
Как страдала она, Елизавета, как терзалась и муками ревности, и теми унижениями, которые доставлял ей Александр ежедневно!
Наедине со своими фрейлинами, несколькими дорогими людьми, Елизавета держалась гордо и приветливо, а ночами изнывала от слёз. Но всё равно она знала, что её ребёнок, её императорский сын или дочь, займёт своё место у трона, и это немного утешало её. Сколько бы ни отдавал внимания Александр фаворитке, лишь она, Елизавета, законная жена, лишь она императрица, коронованная вместе с ним, и лишь её дети станут потомками его, Александра.
Но это плохо утешало её измученное сердце, и только покрасневшие после бессонных ночей глаза, шелушащиеся пятна на щеках да лёгкое покашливание выдавали внимательному глазу её состояние...
Вместе с Александром вернулся из-за границы и Константин.
Отныне он был свободен, и хотя его прежние повадки несколько уменьшились, но он бывал во всех петербургских гостиных, в местах, где толпились болтливые и озлобленные кумушки, старики, любившие сплетни и грязь, и конечно же услышал и об Алексее Охотникове.
Чего только не наговорили ему эти кумушки, чего только не наплели!
Теперь и Константин радел за честь семьи, особенно после того, как мать и брат отказали ему в разводе с Анной Фёдоровной.
Он так хотел жениться на младшей Четвертинской, тоже успевшей стать удивительной красавицей!
Но Мария Фёдоровна в ответ на его просьбу написала ему громадное послание, в котором упрекала за то, что он недостаточно высоко несёт честь семьи, с самого детства удивляет всех своими выходками, а уж развод и вовсе не послужит к чести и гордости всей императорской семьи, ибо станет примером для всякого подданного поступать таким же образом.
Константин обратился и к брату, но тот сослался на мать. Так и не получил Константин развода, так и не сумел жениться на польке Четвертинской, а ловкая, как и её сестра, Жанетта заявила напрямик, что отдастся ему только в браке...
Константин поверил Александру тайну, которую ему удалось подслушать в петербургских гостиных, указал на Алексея Охотникова, будто бы пользовавшегося милостями жены брата в его отсутствие.
Ничем не выразил своего неудовольствия Александр — он умел скрывать свои мысли даже от самых близких людей, — но почувствовал какое-то странное облегчение, словно эта сплетня оправдывала его в собственных глазах.
— Какой-то офицеришка, — кипятился Константин, — какой-то не нюхавший пороха кавалергард! Да я пришибу его одним кулаком...
Александр равнодушно взглянул на брата.
— Побойся Бога, брат, — вяло ответил он, — не нам судить, да не судимы будем...
— Ты ничего не знаешь, государь, — осторожно заметил Константин, — лишь один я знаю, мне и думать.
— Прошу тебя, — всё так же вяло сказал Александр, — хоть ты не затевай скандалов, хватит с тебя...
— Нет-нет, — заторопился Константин, — никаких скандалов, никто из нашего дома ни о чём не знает и знать не будет...
— Тебе должно быть достаточно скандала с той, как её...
— Я ничего не говорил тебе, государь, брат мой, никто и не скажет тебе ничего плохого обо мне...
И верно, на этот раз никто ничего не заподозрил...
Константин призвал к себе своего верного слугу, грека Куруту, дослужившегося при Константине до генеральского чина, но так и не освоившего русский язык: с ним Константин говорил только по-гречески.
Куруту приставила к Константину ещё Екатерина Вторая, когда прочила своему младшему внуку царство Константинопольское, — с тех пор тот верой и правдой служил своему господину, выполняя все его приказы беспрекословно.
Греческий разговор имел немалые последствия. Кавалергард Алексей Охотников выходил однажды вечером из театра, и на него бросился с кинжалом какой-то оборванец.
Он вонзил в спину Охотникову клинок и быстро скрылся. Никто из сопровождавших Охотникова друзей не успел даже заметить, кто был этот оборванец, как сумел он заколоть ловкого и быстрого кавалергарда...
Никто ничего не смог сказать, сколько ни искали убийцу. Никто ничего не мог сказать и о причинах преступления...
Елизавета была уже на последнем месяце беременности. Теперь она больше не обращала внимания на мелкие унижения и уколы Александра, не завидовала положению фаворитки, которой тоже оставалось всего ничего до родов. Всё чаще Елизавета прислушивалась к тому, кто должен был скоро появиться на свет, радостно вскрикивала, едва чувствовала толчки внутри. Там было живое существо, которое уже сейчас любила она всем сердцем, боготворила его и молилась, чтобы у неё хватило сил выносить и родить это долгожданное дитя. Со своими фрейлинами она не переставала обсуждать своего ещё не рождённого ребёнка, вышивала голубые и розовые чепчики, украшая их всевозможными узорами. Голубые чепчики предназначались для мальчика, розовые — для девочки.
Впрочем, ей было всё равно, кто появится. Конечно, предпочтительнее мальчик, — он стал бы главой императорского дома, конечно, если бы это был наследник, она была бы счастлива вдвойне.
Но если бы родилась девочка, казалось Елизавете, она была бы счастлива по-иному. Девочка принадлежала бы лишь ей одной, тогда как мальчик, наследник, принадлежал бы всей семье, а не только Александру и Елизавете.
Александр, словно чувствуя какую-то свою вину, иногда забегал к ней, равнодушно расспрашивал о здоровье, и, когда она начинала радостно рассказывать о своих ощущениях, он немедленно поднимался и ссылался на всякие неотложные дела.
Фаворитку он выслушивал о том же самом с огромным вниманием и напряжённым интересом...
До родов оставался месяц, и Елизавета всё подготовила заранее, она знала, где будет рожать, кто примет ребёнка, — она позаботилась обо всём. Ей не хотелось, чтобы всё происходило впопыхах, как в прошлый раз: даже родила она не дома, в Зимнем, а в Павловске, у свекрови...
Княжна Шаховская приехала к ней как раз тогда, когда Елизавета устроила сама себе маленький праздник: сегодня её ребёнку исполнялось восемь месяцев. Ещё лишь один месяц, и он появится на свет...
