Правда, у неё всё время была только одна мысль — выполнить и свою вторую задачу, с которой она приехала в Россию, — дать стране наследника внука великой императрицы.

Но наследника всё не было и не было, и она уже перестала ждать, молча затаиваясь от всех, не отвечая на вопросы о своём здоровье, подозревая, что за этими вопросами кроется лишь насмешка: что же, мол, ты, немецкая принцесса, не выносишь наследника?

Теперь она погрузилась в русский язык, историю народа, среди которого оказалась, потонула в старых книгах и рассказах людей, долго бывших при дворе и знающих историю не по книгам, а по своим собственным впечатлениям.

И хоть далеко позади остались масленичные гулянья, всё стоял перед её глазами стройный хоровод красавиц в ярких, расшитых золотом и серебром сарафанах, в снежно-белых рубашках, с жемчужными кокошниками на прелестных головках, белые голуби платочков, взмывающих вверх, задор и прелесть чужого танца.

Она уже чувствовала, что этот хоровод поднимает в её душе странное чувство близости к народу, обладающему такой красотой.

Елизавета читала и перечитывала строки стихотворной оды придворного поэта Державина, написанные о русской пляске и напечатанные в журнале «Музы», но тяжёлый пафосный тон стихотворения «Хариты» вызывал в её душе протест.

Она бы хотела, чтобы и стихи об этой пляске были так же легки и стремительны, как она сама, плывущая в первом ряду хоровода.

И она пыталась передать это своё впечатление по-русски в своём дневнике, но русские слова давались ей тяжко, не ложились в такт с воздушностью и весёлостью пляски, и она со вздохом откладывала перо.

Многому ещё нужно научиться ей, чтобы передавать эту красоту, лёгкость и плавность...

Она то и дело наведывалась к Анне, жене Константина, и ещё чаще к Александрине, старшей из внучек Екатерины.

Выпытывала их мнение, собирала по крупице их впечатления от такого, казалось бы, пустяка, как эта придворная пляска. И понимала, что и им, особенно Александрине, не хватает слов, чтобы полнее выразить свои чувства.

Анна сразу переходила на то, как тиранит её муж, взбалмошный и вздорный Константин, рассказывала о том, как он бросает ей в постель дохлых крыс или по утрам будит её залпом из пушки прямо под окном, показывала синяки на исщипанных им руках, начинала плакать, отчего взбухал нос и хорошенькие свежие губки.

Александрина тоже не могла говорить ни о чём, кроме как о своей любимой левретке, собачке, подаренной ей Екатериной, или же о шведском наследнике престола, Густаве Четвёртом.

Анну Елизавета утешала, сочувствовала, зная, что и Александр падок на дерзкие и злые выходки, но не роптала, советовала терпеть и надеяться, что и Константин изменится к лучшему, повзрослеет, перестанет измываться над женой.

И не советовала жаловаться кому-либо. Конечно, Константин от внушений может на некоторое время затаиться, зато обида на жену останется. Советовала быть ласковее и добрее с этим взбалмошным мальчишкой, но понимала, что советы её бесполезны...

С Александриной она особенно сдружилась в последнее время — девочка казалась ей такой хрупкой и нежной, а Екатерина уже приискала ей жениха — Густава, будущего шведского короля.

Впрочем, эти переговоры шли давно, и Александрина привыкла к мысли, что её мужем будет этот семнадцатилетний юноша, за которого пока правил страной его дядя, герцог Карл Зюдерманландский. Через год, в своё совершеннолетие, Густав должен был вступить на шведский трон, и через Александрину Елизавета уже многое узнала об этом молодом монархе.

Впрочем, все слова Александрины о нём были самыми благородными и чистыми — она ещё не понимала, что уже теперь, в силу своего положения, стала заложницей политических мотивов своей бабки и что навсегда останется политическим товаром, который продают за династические союзы, за выгодность политических блоков.

«Бедная девочка, — вздыхала Елизавета, — дай бог, чтобы у неё хватило сил выполнить свою задачу, как выполнила её я, чтобы понравилась Густаву, чтобы он женился на ней и безопасность России со стороны этой недружественной страны была бы неизменна».

Многого не знала и ещё меньше понимала Елизавета в отношениях России и Швеции, она не была искушена в тонкостях политики, но её внимание к Александрине направило её мысли на стремление узнать всё об этой политике, вызнать точные планы Екатерины и понять, почему царственная бабушка выбрала эту кроткую прелестную принцессу, чтобы соединиться со Швецией узами брачного союза.

Швеция так и не смогла примириться с поражением Карла Двенадцатого в Полтавской битве, понять свою великую соседку.

Дворянство этой страны мечтало о реванше, о короле, который сумел бы укротить могущественную державу, с коей граничила Швеция.

Многих своих территорий лишилась Швеция после Ништадтского мира 1721 года, завершившего длительную Северную войну. И в 1741—1743 годах пыталась Швеция силой вернуть эти завоёванные Россией земли, но её снова постигла неудача. В Або был заключён мир, и императрица Елизавета потребовала, чтобы на престол Швеции был возведён голштинский герцог и епископ Любекский, Адольф-Фридрих, родной брат её умершего жениха.

А матерью Екатерины Второй была сестра этого герцога, так что Адольф-Фридрих приходился дядей и Петру Третьему, которого Елизавета сделала своим наследником. Женой же Адольфа-Фридриха стала сестра прусского короля Фридриха Второго, которого все в Европе называли Великим и которого так чтил Пётр Фёдорович.

Эта сестра, Луиза, подарила шведскому королю наследника — Густава Третьего, приходившегося двоюродным братом Екатерине. И у Екатерины были планы — держать Швецию в полной зависимости от России, как это было при Елизавете.

Но двоюродный братец тоже любил власть, славу и похвалы. Он произвёл переворот, отстранив дворянскую знать от правления, и старался восстановить независимость Швеции от соседки.

Двоюродные брат и сестра несколько раз встречались, хотя никогда не испытывали родственных чувств друг к другу, но мир был призрачен, война была на пороге — два года пытался Густав сокрушить Россию, но «хвалилась синица море зажечь, да только славы наделала», как писала потом Екатерина.

Неудача Густава сменилась другой: его убили свои же дворяне на одном из придворных маскарадов.

Лишь тут узнала Екатерина, что Густав вынашивал и иные планы — породниться с Россией, женив своего единственного сына на одной из внучек Екатерины.

Узнала, оценила замысел как единственно верный и достойный, хоть писала Гримму о шведском короле необычайно ироничные письма:

«Просто неслыханные вещи рассказывают про шведского короля. Представьте, говорят, будто он хвастает, что приедет сюда, в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I (Медного всадника. — Прим. авт.), а на её место поставить свою. Мне очень забавно это хвастанье, турки дали ему два-три миллиона пиастров, так он совсем ошалел от этой безделицы, воображая, что им и конца не будет...»

Но Густава больше не было, а брачный союз между шведским наследником и русской царевной представил бы обеим странам и передышку, и укрепление добрососедских отношений.

Из Стокгольма дали это понять Екатерине, но она знала, что первый министр и её тоже двоюродный брат, регент короля герцог Зюдерманландский, проводят в отношении России лживую и лицемерную политику.

Потому и хотела Екатерина, чтобы в Петербург приехал сам Густав Четвёртый и чтобы он сам определил свою судьбу.

Наконец это было решено, и в Петербурге стали готовиться к торжествам, посвящённым приезду молодого короля и его регента...

Все эти положения Елизавета узнала мимоходом, когда однажды Екатерина разговорилась с нею и несколько посвятила молодую жену Александра в свои планы и проекты.

Впрочем, эта откровенность монархини ничему не помогла — Елизавета не могла бы дать советов тринадцатилетней Александрине, уже давно настроенной в пользу Густава да, кроме того, заботливо и властно опекаемой грозной и требовательной графиней Ливен, своей воспитательницей.