– Да?

– Я тебя сразу же узнала, – усмехнулась женщина, быстро оглядев ее, как только они поравнялись. – Идем, поболтаем подальше от чужих ушей, – она подхватила ее под локоть и повела в противоположную от ташлыка сторону.

Они миновали пару коридоров, по дороге встретившись с несколькими служителями дворца, прежде чем остановились в каком-то темном закоулке, где вряд ли кто-то мог пройти.

– Чтобы ты знала, я – Рахиль-калфа, – приглушенным, но твердым голосом заговорила женщина. – И нахожусь здесь по той же причине, что и ты. Кстати, поздравляю. Тебе удалось оказаться здесь. Надеюсь, это не составило большого труда?

– Пришлось проявить изобретательность, – ухмыльнулась Десен. – И да, теперь я здесь. Что дальше? – с мрачной готовностью спросила она.

– Госпожа недавно прислала мне весточку. Велела, чтобы, когда ты окажешься во дворце, мы на время затаились и ничего не предпринимали. Ты знаешь, что от тебя сейчас требуется, хатун. Привяжи его к себе. Пусть он окажется от тебя на расстоянии вытянутой руки, чтобы, когда придет час, ты могла без труда задушить его этой рукой! Нельзя, чтобы он увлекся другой наложницей, иначе ты потеряешь возможность бывать в его покоях, а это необходимо, если мы хотим закончить то, что начинаем.

– Хотела бы я никогда этого не начинать… – не удержалась от досадливого замечания Десен.

– Ты думаешь, мне это нравится? – невесело усмехнулась Рахиль-калфа, качнув головой. – У нас с тобой нет иного выхода. Ты ведь знаешь, что госпожа сделает с нами обеими, стоит нам совершить хоть один неверный шаг. Наши жизни – вот цена за проваленное дело, что нам поручили. И мы должны сделать все, чтобы их сохранить. Остальное – неважно!

Десен промолчала, но взгляд ее зеленых глаз заволокло ожесточенной решимостью. Она никогда не была хозяйкой своей собственной судьбы. Ею всю жизнь распоряжались чужие ей люди, как будто она была неодушевленной вещью, а не человеком.

Она познала многое в свои юные годы: и жестокость, и нищету, и рабство, и вынужденное служение тем, чьи приказы всецело претили ее натуре.

И теперь, когда за выполнение задания ей была обещана долгожданная выстраданная свобода, когда смерть дышала в спину, грозя в любой миг отобрать ее жизнь, она была готова на все.

Она больше не станет жить в ненависти к себе и к этому миру. Терпеть чужую власть над собой.

Десен ценой многих лет трудностей и испытаний поняла: свое счастье нужно завоевать.

И она свое завоюет.

Вечер.

Генуя.

Сидя на пуфике перед изящным столиком из красного дерева с зеркалом в золоченой оправе, имеющей очертания вьющегося плюща, красивая женщина с невероятно длинными и красивыми золотыми волосами устало снимала с себя роскошные драгоценности. Лицо ее обладало, казалось бы, совершенной красотой с правильными чертами, но оно было пустым и даже печальным, и это делало его холодным, невыразительным.

Сняв с шеи тяжелое ожерелье, она равнодушно убрала его к остальным украшениям в большую шкатулку, одним движением захлопнула ее крышку и вдруг подняла голубые глаза к зеркалу, вглядевшись в свое отражение.

Взгляд ее тут же затопило тоской – тихой и спрятанной в самой глубине души. Медленно женщина подняла руку к своему лицу и коснулась пальцами щеки, словно проверяя, действительно ли это она смотрит сама на себя из зеркального отражения.

Могла ли она представить, во что превратится ее жизнь спустя годы? Она и предположить не могла, что все обернется так. Тогда, еще наивная и влюбленная, она совершенно искренне думала, что он, как и все, не устоит перед ее красотой и умом. Полагала, что этот мужчина станет таким же пленником ее чар, как прочие. В ее сердце теплилась надежда, что они поженятся и будут жить в согласии и любви до конца своих дней, растя детей, и однажды станут править Генуей как король и королева. Но все ее чаяния были растоптаны жестокой реальностью, в которой все было совершенно иначе…

Трудно было поверить, что она сама обрекла себя на такую жизнь. Эта несчастная, уставшая и одинокая женщина не могла быть ею… Но была.

Выдохнув, Долорес отвела взгляд от зеркала и, встав с бархатного пуфика, в красном шелковом халате направилась было к ложу, но почему-то замедлила шаг и остановилась на полпути. Ступая к кровати, она вскользь посмотрела на балкон, двери которого были приоткрыты, и увидела его.

Серхат сидел в одном из кресел, окруженный вечерним полумраком, и хмуро, в глубокой задумчивости вглядывался в сторону моря. Было слышно, как его волны с шумом накатывают на побережье, на котором располагался королевский дворец. Лицо ее мужа было чуть повернуто к ней боком, и она, чувствуя болезненное томление в груди, смотрела на столь знакомый резкий профиль с прямым носом и тяжеловатой челюстью.

Долорес знала, о чем он сейчас думает. Точнее, о ком. И от этого ее сердце каждый раз сжималось, как будто его изнутри сдавливала чья-то рука. Женское чутье каждый раз подсказывало ей: когда у него был такой взгляд, он вспоминал ее.

Женщину, которую Долорес ненавидела всей своей душой, при этом даже не будучи знакомой с нею. Это ее тень стояла между ними все эти годы. Она не позволяла ей занять место в сердце собственного мужа. В нем по-прежнему, даже спустя столько лет, царила она – неизвестная ей женщина, о которой Долорес знала лишь со слов своей кузины.

Лишь однажды Эдже обмолвилась о том, что в Османской империи осталась женщина, в которую Серхат был влюблен, но она не назвала ни ее имени, не объяснила, кем она была и… какой.

Долорес все эти годы мучилась от догадок, какой же была женщина, которую ее муж так и не смог забыть, имея в женах ее – будущую королеву, слава о красоте и уме которой дошла до иностранных государств. Даже пятеро детей, которых она ему родила, нисколько не сблизили их. Сколько бы Долорес не билась, она видела, сколь бесполезны ее усилия. Заставить мужа полюбить себя она так и не смогла несмотря на все свои очевидные достоинства.

И это убивало ее. Долорес чувствовала себя совершенно униженной, раздавленной и сломленной. В ней уже не осталось сил пытаться сохранить этот безнадежный брак, но она упрямо продолжала на людях делать вид счастливой жены и матери, не встречая никакой поддержки со стороны мужа. Он-то и не пытался притворяться счастливым…

Серхат все еще любил ее, думал о ней и тосковал, вот так редкими вечерами смотря в сторону моря, словно тайком желая переплыть его и снова броситься к ней, без тени сомнений оставив здесь все: маячащий на горизонте трон, богатство и высокое положение, ее и детей. Такая власть чужой и неизвестной женщины над ее мужем рождала в Долорес пылающую ненависть к ней. В ней бушевало столь жаркое пламя ярости, что она мысленно сыпала проклятиями в ее адрес и молилась о том, чтобы та тоже никогда не обрела счастья и также, как она, страдала.

Но сколько бы она не злилась, сколько бы не ревновала, любви к мужу в ней все равно не становилось меньше. Она, возможно, и хотела бы освободиться от этого чувства, годами убивающего ее подобно болезни, но не могла. Смотрела на него, вот как сейчас, и чувствовала, как в груди наравне с болью что-то цветет – необъятное, теплое и переполненное нежностью.

Выйдя на балкон, она медленно подошла к нему сзади и, поколебавшись, положила ладонь на широкое плечо. Серхат никак не отреагировал на ее прикосновение и даже не шелохнулся. Так и продолжил смотреть на темное в ночи море, серебрящееся в свете восходящей луны.

– Уже поздно, – заставила она произнести себя, чтобы привести его в чувство. – Идем спать.

– Ложись, – выдавил Серхат, не глядя похлопав ее по руке, лежащей на его плече. – Я еще немного посижу. Хочу подышать морским воздухом. Трудный выдался день…

Поджав губы, Долорес убрала ладонь с плеча мужа и, тоже посмотрев на море – только горько и печально – оставила его одного. Она, конечно же, лежала в постели без сна, с отрешенным видом проливая слезы от чувства изнеможения и глубинной тоски.