Как уже говорилось, наступление «золотого века» поэт напрямую связывает с рождением чудесного младенца, который преподносится как «отпрыск богов дорогой, Юпитера высшего племя!»[331]. При этом, с одной стороны, младенец имеет реально существующую мать, которая вынашивала его в своём чреве, а также отца, о деяниях которого он будет читать, когда подрастёт[332]. С другой стороны, он является отпрыском богов, будет наслаждаться «жизнью богов» и «миром владеть, успокоенным доблестью отчей»[333]. По мере взросления младенца весь мир будет всё более и более изменяться и двигаться к подлинному «золотому веку»:

О том, кого имел в виду Вергилий, воспевая чудесного младенца, спорят уже два тысячелетия. Одни считали, что речь идёт об одном из сыновей Азиния Поллиона — Азинии Салонине или Азинии Галле. И эта версия является самой правдоподобной[335]. Ещё Сервий, античный комментатор сочинений Вергилия, писал об этом, ссылаясь на писателя Квинта Аскония Педиана, обсуждавшего этот вопрос с самим Азинием Галлом[336]. Поскольку Азиний Поллион в 40 году занимал не менее важное место в государстве, чем Октавиан, было бы очень странно, если бы в стихотворении, посвящённом именно ему, Вергилий упомянул о каком-то чужом ребёнке.

Другие полагали, что Вергилий имел в виду или будущего сына Октавиана и Скрибонии, или же будущего сына Октавии, сестры Октавиана, и Марка Антония. Однако у этих супружеских пар сыновья так и не появились. Предполагали также, что под младенцем подразумевался сам Октавиан, который, правда, родился намного раньше, или же маленький Марк Клавдий Марцелл, сын Октавии от первого брака. Выдвигались версии, что чудесный младенец — это аллегорическая фигура, сам нарождающийся «золотой век» или Брундизийский мир, или какой-то античный или восточный бог. Христианский богослов Лактанций (около 250 — около 325 н. э.) считал, что Вергилий пересказал пророчество кумской Сивиллы о пришествии Сына Божьего и утверждении Царства Божьего на земле[337].

В Средние века наибольшее распространение получила версия, согласно которой Вергилий в четвёртой эклоге (стихи 6-7 и 15-17) предсказал не что иное, как рождение Иисуса Христа! Действительно, четвёртая эклога весьма близка к пророчеству библейского пророка Исаии о приходе Мессии: «Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве примет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил. Он будет питаться молоком и мёдом, доколе не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе»[338]. И далее: «Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею и детёныши их будут лежать вместе; и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи»[339]. Средневековые комментаторы Вергилия обратили внимание на сходство процитированных выше частей пророчества Исаии со следующими стихами эклоги: «Сами домой понесут молоком отягчённое вымя / Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут»[340], «Сгинет навеки змея, и трава с предательским ядом / Сгинет, но будет расти повсеместно аммом ассирийский»[341].

Предполагают, что Вергилий был знаком с пророчеством Исаии через некое предсказание кумской Сивиллы, которую он упоминает в начале эклоги. В середине I века до н. э. подобные предсказания (оракулы) были настолько широко распространены по всей Италии, что в 33 году эдилу Марку Випсанию Агриппе пришлось изгнать из Рима всех предсказателей и астрологов, а в 12 году уже сам Октавиан Август «велел собрать отовсюду и сжечь все пророческие книги, греческие и латинские, ходившие в народе безымянно или под сомнительными именами, числом свыше двух тысяч. Сохранил он только сивиллины книги, но и те с отбором; их он поместил в двух позолоченных ларцах под основанием храма Аполлона Палатинского»[342].

Несмотря на все вышеупомянутые версии, ясно одно — наступление «золотого века» Вергилий связывал с надеждой на мир и спокойствие в Италии после заключения Брундизийского мирного договора осенью 40 года. Договор, с ликованием воспринятый очень многими римлянами, вполне мог рассматриваться поэтом как рубеж, после которого в Италии должны были прекратиться гражданские войны и воцариться мир, а также наступить эра общего благоденствия, когда земля сама будет обеспечивать людей всем необходимым. Похожие чаяния изложил поэт Гораций в своём шестнадцатом эподе, созданном в том же 40 году и описывающем рай на земле, Острова Блаженных: